Сяргей Шапран

_____________________ «Ваша праўда не адпавядае нашаму разуменьню гісторыі». Старонкі кнігі пра В. Быкава. (Працяг) Пачатак у № 6 (25), і №1-6 (26-31), №1-4 (32-35). Часопісны варыянт.	У красавіку 1981 г. Чынгіз Айтматаў напісаў Быкаву: «ДОРОГОЙ ВАСИЛЬ. Давно должен был отозваться на твое послание, но это приятное для меня занятие только теперь исполняется. Извини. Пресловутая азиатская нерасторопность. Во-первых, большое спасибо за добрый отклик на «Долгий день». Самое важное для меня в этом — наше единомыслие. Отрадно сознавать, что мы понимаем друг друга с полуслова и что литература для нас источник духовной близости. Недавно я прочитал твои повести, изданные в Новосибирске. Все вещи ранее читанные, но в этот раз я еще раз убедился, как хорошо они были сделаны. И вот теперь я призадумался, Василь, что готовишь ты для нас? Твоя репутация обязывает тебя работать по самому высокому классу, и я представляю, как это нелегко. Это я знаю по себе. Думаю, что как всегда нечто значительное вызревает под твоим пером. Жду. И в то же время я прекрасно сознаю, что «выработка» военной темы, которая является основой твоего творчества, раз от раза тяжелей. Но ты мастер. И мы все ждем. А, возможно, ты вторгнешься в «невоенную» жизнь? Попробуй. Всех благ тебе, Василь. […]»1. Ч. Айтматаў не памыліўся — менавіта ў гэты час Быкаў працуе над «Знакам бяды», намер якога «сьпеў нібы між іншым — у будзённасьці і справах, якія мелі мала адносінаў да літаратуры. У падсьвядомасьці, аднак, ішла свая праца — пакуль невыразная, неакрэсьленая, якая, аднак абяцала калі-небудзь акрэсьліцца. Часам нечакана»2. Працаваць над аповесьцю (а дакладней сказаць — усё ж такі раманам) Быкаў пачынае ў Піцундзе, дзе адпачывае разам з Ірынай Міхайлаўнай, Валянцінай і Уладзімірам Караткевічамі. Дапісвае «праз год перапынку»3 ў Менску ўсю восень 1981 г. і на пачатаку зімы 1982-га. «Шмат з таго, аб чым напісана ў аповесьці, я ведаў даўно, — засьведчыць пасьля пісьменьнік, — насіў у сабе яшчэ з дзіцячых гадоў і аднойчы адчуў, што гэта ўжо «уходящая» тэма і калі не напішу пра тое я, дык з цягам часу шанцаў на напісаньне будзе ўсё менш. Значыць, найперш — уласны вопыт, веды, ну і трошкі пісьменьніцкага ўяўлення, без чаго не бывае творчасьці. Аповесьць напісалася прыкладна за год з нечым. Пісалася без асаблівых пераробак, пасьлядоўна: сьпярша — матэрыял ваенны, пасьля — даваенны»4. Папярэднія ж назвы былі — «Час прыйдзе»5, іншая — «На сямі вятрах» — нават у 1982 г. у «Списке изданий, намеченных для уступки прав на перевод и издание за рубежом», які быў падрыхтаваны ў выдавецтве «Мастацкая літаратура», твор фігуруе менавіта пад гэтай назвай6. «Знак бяды» яшчэ ня будзе апублікаваны, а Алесь Адамовіч ужо напіша (хутчэй за ўсё прачытаўшы аповесьць у машынапісным варыяньце) Ігару Дзядкову: «Да, а Вася Быков написал повесть, и я читал, и зря на меня сердятся представители «военного цеха» за мою идею, что-де «деревенская» проза способна оплодотворить «военную». Здесь именно тот случай — и это уже чуть новый Быков, а этого от него ждали даже мы, отвергавшие упреки в самоповторении. Вещь неровная (именно по части тылового быта), но по части деревенской и деревенско-полицайской это будет громкое событие. Можете поздравить Васю. Он того стоит, заслужил! Впервые вразумительно и открытым текстом о том, откуда есть пошли сельские полицаи. И вообще… (То, что в систему моих «Карателей» не вписалось, и именно потому, что это самостоятельная тема, проблема, и я рад, что кто-то сделал это, и не важно, что не я. Важно, что сказано.)»7. Сам жа Васіль Уладзіміравіч прызнаецца Дзядкову: «Теперь о моей повести, которую Адамович, кажется, расхвалил раньше времени, — я ею недоволен, хочу переделать, но еще не нашел, как. К тому же она написана по-белорусски, начал переводить на русский, но переводится чертовски трудно, п[отому] ч[что] материал сугубо белорусский, крестьянский, — это не фронтовые повести, где все было ближе русской языковой природе. Не знаю, что делать с изданием: конечно, она больше подойдет «Н[ашему] с[овременнику]», чем «Неве», а скорее — не подойдет ни тому, ни другому, чувствую: будет мороки. Обещал же «Неве», но… Все это еще придется, очевидно, перерешать, и теперь трудно угадать, как лучше. Наверно, время покажет»1. Але спачатку адносіць рукапіс у «Полымя», галоўным рэдактарам якога быў Кастусь Кірэенка, «чалавек з абмежаванымі здольнасьцямі, але з пэўнымі амбіцыямі». «У мяне з ім не было ніякіх стасункаў, — напіша пасьля В.Быкаў, — і мець іх ня надта хацелася. Як, зрэшты, і з ўсёй рэдакцыяй гэтага часопісу»2. Кірэенка паведамляе аўтару, што аддаў чытаць рукапіс Івану Пташнікаву, водгук якога быў наступны: «Рэч вострая. Але ж нічога крамольнага няма. Можна друкаваць, калі прапусьціць Галоўліт». «…І. Пташнікаў, прачытаўшы, ухваліў і ўнёс прапанову надрукаваць у 8-м нумары цалкам (!)». Быкаў толькі зьдзівіцца: «Што б усё гэта значыла?» Але нельга выключаць, што таму паспрыяла ў тым ліку і тое, што пайшлі чуткі, быццам пісьменьнік у «Полымя» больш ніколі нічога ня дасьць, што вельмі і зьбянтэжыла Кірэенку3. І неўзабаве «Знак бяды» будзе надрукаваны — у 1982 г. у «Полымі» (№ 8). А. Адамовіч у «Послесловии критика» да фрагмента са «Знаку бяды»4 напіша: «Не стану предсказывать или подсказывать писателю, но кажется, что Василю Быкову теперь легче и спокойнее можно будет отпускать себя, свой талант — нет, не в «самоволку», а туда, где он еще не бывал, но тоже нужен, необходим». Пазьней жа, у 1987 г., выкажа такое цікавае меркаваньне: «Это очень любопытная проблема: как провоцирует другого художника чье-то ненаписанное, недописанное произведение. После мележской хроники — Быков создавал «Знак беды», как бы восполняя Мележа — не осуществленного до конца, его великолепные хроники, которые должны были показать деревню еще и через войну, а войну — через деревню. Есть старая истина, и мы за нее держимся, и она неопровержима: если какой-то художник что-то не успел, не сумел, не доделал — так и останется. Никто за него не допишет. И вместо него — никто. Это вам не наука, где все равно открытие будет сделано. Но такая ли уж это абсолютная истина — наш этот взгляд на литературу? Ведь и литература — познание мира художественное, через характеры, картины. […] Конечно, за кого-то его произведение никто не допишет. Может даже сделать, но только это будет нечто другое по форме, характерам, языку… И тем не менее феномен ниши существует, действует […]. Непознанное будет провоцировать на познание. А когда художник начинал, да не кончил, не смог, не сумел и т. д. — почти обязательно будут осколки, образцы материала, эхо идей, которые невидимо воздействуют на идущих вослед. Когда Быков читал материалы по «Полесской хронике» Мележа, подступая к главам и романам, и именно те, в которых говорилось бы о деревне в войне (я это знаю, сам их ему давал), конечно же, это воздействовало если не на замысел повести, над которой работал, то на убежденность, что пора, давно пора от «голой войны» пойти к «войне и деревне», там, там, может быть, узел трагедии нашего времени. Ведь то же самое было и с Мележем, когда, работая над хроникой своей, он получил возможность вчитаться в материал «Комаровской хроники», где трагедия крестьянства как главной части народа и человечества ставилась в контексте ХХ века»1. І яшчэ раней на тую ж тэму: «Не стану гадать, как это происходило у Быкова с точки зрения психологии творчества: мучило или не мучило его, что вот сосед, товарищ по делу, по службе литературной, не успел, не смог завершить свой труд — такой необходимый всем. Но нам со стороны может показаться — и это будет еще одно радостное подтверждение, что мы действительно делаем общее дело, — показаться может, что Быков исполнил то, к чему жизнь, история, совесть, правда звали Мележа. По-своему, совершенно по-быковски, но он это сделал в белорусской литературе: через судьбы деревни повествует о событиях войны, а войной перепроверяет то, что происходило в деревне за последние полвека. И другие, бывало, пытались делать это, но так всерьез, «по совести», как планировал написать Мележ и как написал Быков, — никто»2. Пераклад «Знака бяды» аўтар прапануе часопісу «Дружба народов», з нагоды чаго паведаміць Вячаславу Кандрацьеву: «Вот с трудом накропал повестишку, где-то лежит в «Дружбе народов». Но там не фронт и не партизаны — там просто двое пожилых людей в хуторе у дороги в первую осень войны. И их недалекое прошлое: коллективизация и проч. Не знаю, что получилось»3. Тым часам галоўны рэдактар «Дружбы народов» паведамляе аўтару: «27 апреля 1982 г. Василь БЫКОВ «З Н А К Б Е Д Ы» повесть Отличная повесть — мужественная, сильная и, к слову, ни в чем не повторяющая быковскую прозу. Прекрасно выписаны Степанида, Петрок, Гуж, Богатька, Левон, Гончарик, Корнила, Новик, Дубасей, Рудька да и все другие персонажи. Точны и колоритны немцы и полицаи. Точен деревенский быт. Отлично сделана концовка повести. Согласен с Л. А. Теракопяном4, что историю с Червяковым (стр. 283) не стоит расшифровывать. Повесть надо печатать в №№ 11-12 «Д[ружбы] Н[ародов]». С. Баруздин»5. У гэтай сувязі І. Дзядкоў напіша Быкаву: «Очень рад, что повесть Ваша идет в «Дружбе народов». Под этой крышей сейчас, пожалуй, лучше, чем где-либо»6. Але з друкаваннем аповесці ўзнікаюць цяжкасці — 30 снежня 1982 г. Быкаў паведаміць Дзядкову: «Что же касается «Знака», то не повезло ему решительным образом. В «Дружбе» дважды Главлит снимал, после этого читали выше и вроде бы планируют в № 5. Но я уже слабо верю. В Белоруссии прием вроде бы неплохой, хотя рецензия Ваша в «Ліме» единственная, вся остальная пресса молчит. И бог с ней. Мне жаль, что так все затянулось на русском языке, но что делать...»7. Шмат жа пазьней пісьменьнік прыгадае: «Рэдактар Сяргей Барузьдзін выказаў агульныя прэтэнзіі, але дэталізаваць іх ня стаў — дужа сьпяшаўся на нейкую нараду (вядома ж, у ЦК). Сказаў, што астатняе давядзе намесьнік Леанід Тэракапян. Тэракапян даводзіў ня надта катэгарычна, затое падрабязна і доказна. (Ну, канешне, былі перагібы, парушэньні, але калектывізацыя была патрэбная, бо раздробленая прыватнаўласьніцкая сельская гаспадарка ня здольная была… І г. д.) Што-нішто давялося закрэсьліць, апусьціць ці замяніць на банальнасьці. Але я ўжо ведаў, што калі на першым этапе рэдагаваньня ў чым-небудзь саступіш (во тут усяго тры-чатыры месцы), дык у наступным тых месцаў будзе ўжо пяць-восем, а затым і дзесяць-пятнаццаць. Калі ў Галоўліце. Увогуле так яно ў мяне і атрымалася. Каб канчаткова ўсё падчысьціць, з рэдакцыі ў Менск быў камандзіраваны вопытны літаратурны праўшчык, з якім мы чысьцілі аповесьць у чатыры рукі. Мелася на ўвазе праўка стылю, хаця да стылю справы было меней за ўсё — чапляла палітыка. Прытым палітыка мінулага дня, нават мінулых дзесяцігоддзяў, якая ўпарта не хацела сыходзіць з жыцьця. А што калі твор назваць раманам? — прыйшла мне ў галаву недарэчная думка, на якую мой праўшчык адказаў проста: «Тады з ім прыйдзецца вазіцца ўдвая болей, бо іншы жанр». Такое было афіцыйна-навуковае вызначэньне жанру, і я падумаў: хай яно ўжо застаецца ў жанры аповесьці»1. Якраз у гэты час, пасьля сьмерці Міхаіла Суслава2, новым сакратаром ЦК КПСС па ідэалогіі становіцца Юрый Андропаў. У кастрычніку І. Дзядкоў занатоўвае ў дзёньніку: «…осталось чувство тревоги в связи с намечающимися изменениями литературной политики Цека. Появление нового руководителя в идеологической сфере уже дает о себе знать. Косвенным образом это подтвердилось в беседе у Залыгина: главы из романа «После бури», предложенные в «Неделю» и «Литературную Россию», были отклонены цензурой. Думаю, что проверкой этих новых тревог и опасений станет отношение к «Знаку беды» Быкова. Если эта повесть сойдет Быкову «с рук», то, значит, страхи преувеличены и жить можно»3. А ў студзені 1983 г. напіша Быкаву: «Публикация «Знака беды» по-русски станет для меня знаком того, что жизнь к худшему не изменилась»4. Між тым нічога дзіўнага ў такім стаўленьні І. Дзядкова да быкаўскага твору няма — яшчэ раней крытык прызнаваўся пісьменьніку: «Иногда я думаю, что это лучшая Ваша повесть. Потом спохватываюсь, говорю себе: это ты под впечатлением, пройдет, она просто в другом роде… И все-таки, кажется, лучшая… Так много вошло в нее жизни, скопившейся, неутоленной боли… Так значителен, печален и труднопроизносим ее смысл… И Вы как художник чувствуете себя в этой повести то ли свободнее, то ли увереннее и со всем, чего раньше не касались, справляетесь не хуже, а кое с чем — и лучше прославленных «деревенщиков»… Я очень рад за Вас, Василий Владимирович! Текущая наша литература мельчает, но топорщится, кричит о себе, размножается; иногда думаешь, что чего-нибудь не понимаешь, отстал безнадежно, тоска находит, звон в ушах от словоговоренья, — и тут Ваша повесть, и все становится на место, и прежняя ясность: кто есть кто и что есть что… И в жизни прибавляется смысла… Может быть, буду читать по-русски […], увижу все трезвее, пойму, что «слабее», что «сильнее», но это не главное. Главное я уже написал сейчас. Вы помолчали-помолчали и сказали… В насущности и силе сказанного я не сомневаюсь; рядом с Вашей повестью иным комфортабельным романам станет неуютно, потеряют важность и амбицию, — вот и хорошо…»1. «Знак бяды» друкуецца ў часопісе «Дружба народов» (№ 3, 4; пер. аўтара) толькі ў 1983 г. Ужо калі зьявіцца першая частка аповесьці, С. Барузьдзін напіша аўтару: «Потери, как увидишь, самые минимальные, но без них повесть либо совсем не появилась бы, либо появилась неизвестно когда… […] К слову, если бы повесть была не в «ДН», судьба ее была бы еще сложнее»2. І пазьней: «Считал и считаю, что «Знак беды» — крупнейшее и наиважнейшее произведение нашей литературы за последние десять, а, может, и пятнадцать лет. Во всяком случае, более важнее, чем «Дигей» Ч. Айтматова […]. Конечно, рад, что «Знак…» появился в «ДН», но еще больше, что он вообще появился и украсил нашу литературу»3. У сваю чаргу Лазар Лазараў пісаў Быкаву яшчэ да часопіснай публікацыі: «Самое главное я тебе уже сказал по телефону: повесть удалась — это действительно народная жизнь, народная судьба, народная трагедия в самом глубоком и массовом проявлении. Как ни странно, литература к этому впрямую очень редко прикасалась. А может быть, и не странно — очень трудный, по всем параметрам очень трудный материал. Неслучайно удач здесь так мало — большей частью получались костюмированные представления «пейзанской» жизни — один хрен, что «Они сражались за родину», что «Усвятские шлемоносцы». Я до сих пор хожу под впечатлением прочитанного — и, наверное, главное ощущение: нашему брату приходилось и кровь проливать и немало времени находиться по соседству со смертью, а вот так жить не приходилось. В общем, мне, человеку, об этом времени много знающему, открылось что-то очень важное. Я убежден, что повесть будет иметь немалый (и заслуженный) успех у читателей, что она укрепит и без того высокую и твердую репутацию Быкова как писателя, пишущего о самом важном, жизненно необходимом»4. Аналагічнай думкі застанецца і Валянцін Аскоцкі: «…я потрясен повестью. В ней ты предстаешь новым и по-новому. Ни тебе фронта, ни партизан. «Всего-навсего» хутор, но такой, что десятка «панорам» стоит. Ты первый так непосредственно связал войну с коллективизацией. И показал, как и чем мы расплачивались за свой «великий перелом»: ничего не поделаешь, за все в истории приходится платить»5. Але вось Уладзімір Багамолаў напіша ў маі 1983 г. Дзядкову: «Реакция на повесть у всех однозначная: восхищение первой большей частью (3-й номер журнала) и обескураженность или разочарование от конца повести, точнее от бомбы и всего, что с ней связано (линия Корнилы и потеря линии Петрока, надуманность конца и т. п.). Но все это было ясно еще в рукописи»6. Да таго ж неаднойчы прыгадае новы быкаўскі твор і Веніамін Каверын: «Я прочитал Ваш новый роман «Знак беды» и подумал, что мне непременно нужно написать Вам. Я читал и высоко ценю все, что Вы до сих пор напечатали (или почти все, потому что от Жураховича я знаю, что один Ваш роман не переведен на русский язык). Но и «Знака беды» достаточно, чтобы убедиться в том, что Вы шагнули далеко вперед по сравнению с Вашими прежними вещами, в которых («Сотникова» я считаю шедевром) Вы ставили более узкую, хотя и глубокую задачу. В «Знаке беды» Ваш замысел объясняет (насколько это было возможно) причины наших мыслимых и немыслимых трудностей и бедствий, с которыми приходится бороться до сих пор не покладая рук. Это — ново и смело, и необыкновенно правдиво. Характеры выписаны свободно. И удивительно, как хорошо перевели Вы Вашу книгу: русский литературный язык в ней безукоризненен. Словом, от души поздравляю Вас и если бы хватило смелости, поблагодарил бы Вас от имени нашей литературы, которая остро нуждается в мужестве, а Вам его не занимать!»1. «Я не сомневался в том, что у Вашей повести была трудная издательская судьба, и что Вам трудно было опубликовать ее. Но мне думается, что Ваша тема, которую Вы назвали уходящей, не только не уходит, но с каждым днем становится все острее. Задумываешься не только над тем, что происходит перед нашими глазами, но и над тем, что некогда происходило — ведь я много старше Вас. Я почувствовал, что в этой вещи, может быть, бессознательно Вы подходите к тем бедствиям, которые нам пришлось пережить»2. «Вы сами не знаете, как много Вы мне причинили хлопот — я перечитал все Ваши книги и пишу статью о Вас, которая войдет в мою книгу, которую я еще не знаю, как назову3. Это — трудно писать о Вас. Вас надо уметь читать между строк. Проследить движение Вашего таланта — тяжелая задача. А движение явственно чувствуется. В особенности, когда Вы от вооруженного сопротивления (или нападения) переходите к сопротивлению нравственному. Не думаю, что в нашей послевоенной литературе появился характер более острый, написанный более резкими штрихами, и поэтому убедительный, чем Степанида в «Знаке беды». Вообще, как ни странно, мне кажется, что Ваша проза в какой-то мере похожа на современную английскую прозу. Человек познается в действии, а не в размышлениях, откровенных или мнимо откровенных. Трудно также представить себе Вас как автора «современной» прозы. Ведь там еще труднее, в обстоятельствах ежедневных, при невольно замедленном дыхании, поставить перед читателем вопросы, над которыми задумывался еще Шекспир или Достоевский (именно ему это-то и удавалось). Но думаю, что Вы, с Вашим талантом как бы незаметно и скромно показывать истины, которые веками тревожат человечество, и здесь найдете выход из этого более чем трудного положения»4. І — меркаваньне Станіслава Рассадзіна, які пісаў Л. Лазараву: «Впечатление потрясающее, — причем я имею в виду не оценочное значение этого слишком расхожего слова. Как раз «эстетически» можно заметить, что есть многословие, неровности, особенно если сравнить с безукоризненно пластичным «Сотниковым». Но ворчать неохота, потому что потрясение здесь как бы внеэстетическое, не то чтобы выше или ниже, а именно вне. Это не просто литература, это голая судьба, к которой вроде неловко применять литературные критерии». Што ж датычыцца фіналу аповесьці, дык С. Рассадзін выкажа такое меркаваньне: «…но там в самом деле, мне кажется, есть загадка. Конец безумен, и ты прав, что автор тут неожиданно и необъяснимо утрачивает свое различие между нею (Степанидой) и собой. Но кто знает, возможно, ему, преодолевая действительную, если даже относительную слабость финала, не заказано двигаться и в сторону дальнейшего слияния, дальнейшего, так сказать, безумия. Ведь смысл повести: возмездие, ясно предсказанное паном Адолей и оборачивающееся кошмаром наяву, бредом самой логики, распадом». Цытуючы гэты ліст С. Рассадзіна, Лазараў дадаваў: «…письмо его свидетельствует, что повесть его потрясла. В тех же тонах мне говорили и другие взыскательные […] читатели […]»1. Але што датычыцца выхаду «Знака бяды» асобнай кнігай у выдавецтве «Молодая гвардия», дык тут таксама ўзьнікаюць праблемы, таму што «все тот же Севрук, пользуясь неограниченной цековской властью, вызывал все руководство издательством для внушения, как следует редактировать Быкова. А лучше вовсе не издавать»2. І іншым разам пісьменьнік распавядзе: «Ужо добра вычышчаную за папярэднія публікацыі аповесьць раптам завярнуў Галоўліт. Мяркуючы па ўсім, сакрэт таго палягаў у тым, што Галоўлітам стаў курыраваць мой стары «сябра» Уладзімер Сеўрук, які з кожным годам усё набываў вагу ў апараце ЦК. Відаць, зь ягонай падачы аповесьць трапіла на стол да «второго лица в государстве», якім тады стаў сакратар ЦК Лігачоў. Як вядома, новая мятла заўжды мяце чыста, у дадзеным выпадку разам з сельскай гаспадаркай падмятала яшчэ і літаратуру. У выдавецтве ўсчаўся скандал, загадчыцу аддзелу Зою Яхантаву накіравалі ў Менск — уламваць аўтара. Добрая гэта жанчына прыехала на Танкавую і распавяла пра сваю праблему. Увогуле трэба было няшмат: «Снять вот здесь, здесь и здесь. А также, если можно, отсюда и досюда» і г. д. Я шчыра хацеў дапамагчы ўвогуле слабай жанчыне (якой да таго ж хутка на пенсію), бо ведама ж, што кожны рэдактар — той жа сапёр. Аднойчы памыліўся, і ўсё прапала. Я крэсьліў, выкідваў, але логіка твору пратэставала, даводзілася аднаўляць, мы спрачаліся. У рэшце рэшт вытруцілі надта канфліктную сцэну раскулачваньня, яшчэ нешта. Цэнзары, канешне, выдатна адчувалі, дзе быў «знак бяды», і дужа імкнуліся, каб таго ня сьцяміў чытач»3. У лісьце ж да Віктара Астафьева Быкаў напіша: «Повесть эта многострадальная, обрезана и обкарнана при каждом издании, но особенно в «Роман-газете», где из этой малышки вынули 2 авт[орских] листа — по «полиграфическим» причинам: не становилась на печатные машины. Карнали и здесь, в «Молодой гвардии», под верховным руководством тов. Севрука, который лично курировал это дело. Поэтому когда ты споткнешься на стр. 178 между главами 15 и 17, знай — здесь вынута глава с описанием раскулачивания и высылки, в которых принимал участие Гончарик, отчего и застрелился. Ну, а далее тоже всего хватает — по крупному и мелочам…»4. А яшчэ ў той час, у студзені 1984 г., Васіль Уладзіміравіч пісаў зноў жа Дзядкову: «Знак» мой пока пребывает в замороженном состоянии, ждет ростепели. И у нас, в Минске, и в Москве тоже»5… Ужо ня ў першы раз Сеўрук становіцца на шляху пісьменьніка. Аднак лёс нярэдка бывае несправядлівым: цкуючы Васіля Быкава, а затым і Алеся Адамовіча, Сеўрук ня толькі зможа застацца пры ўладзе, але і перажыве абодвух… Зразумець — няхай часткова — прыроду людзей, падобных сеўрукам, напэўна, неяк можна — бо чым больш маштабны ганімы талент, тым большы азарт яго прасьледавацеляў, да таго ж ад прасьледаваньня можна атрымаць някепскія дывідэнты: кар’еру і якое-ніякое, але імя (ды хто б ведаў таго ж Сеўрука, не прасьледуй ён Быкава?! У Сеўрука чыста герастратава слава). У гэтым выпадку цкаваньне робіцца прафесіяй і, мабыць, нават сэнсам жыцьця... Супраць друкаваньня «Знаку бяды» выступае і старшыня КДБ СССР В. Чэбрыкаў. Але на гэты раз беларускаму пісьменьніку больш пашчасьціць — «…отвечая на заседании Политбюро В. Чебрикову, возражавшему против публикации повести Василя Быкова «Знак беды», бдительно усмотревшему в ней «подкоп под коллективизацию», Горбачев шумел: «Да, перекосы будут. Все уплывет в потоке, который образуется. Будет и пена, и мусор, но все это знак весны, обновления, спутники демократизации. А ее маховик надо раскручивать… Не надо бояться. Главное, народ реагирует, поднимает голову. Бить по ней, опять командовать — значит изменять демократии»1. «В политическом климате страны, однако, уже веяло перестройкой, и повесть все же вышла, хотя и в урезанном виде — без одной самой важной главы с описанием сцены раскулачивания 30-х годов»2. Сяргей Законьнікаў, маючы на ўвазе быкаўскую аповесьць, заўважыць пазьней: «…яе друкаваньне ў Маскве ў часопісе «Дружба народов» і ў выдавецтве «Молодая гвардия» стала гвалтам над выдатным творам, бо ў ім галоўлітаўскія і партыйныя цэнзары ўгледзелі «падкоп пад калектывізацыю». Прытым, як заўсёды, стараліся, каб іхняе ўмяшальніцтва не пакідала сьлядоў, загады скарачаць або правіць былі вуснымі. А потым усё сьпісвалася на загнанага ў кут аўтара, — ён жа сам, сваёй рукою ўнёс зьмены. Гэтую іезуіцкую палітыку я ўжо добра ведаў. Неаднойчы гаварыў А. Т. Кузьміну: «Няхай гэтыя цэнзары аддаюць пісьмовыя загады. Тады з імі можна будзе пазмагацца і сьляды іхняга зьдзеку над аўтарскай воляю застануцца». Аляксандр Трыфанавіч кожны раз змрочна прамаўляў: «Этого мы не дождемся»3. «Знак бяды» выходзіць асобнай кнігай, трэба думаць, перш за ўсё, дзякуючы Міхаілу Гарбачову і члену Палітбюро ЦК КПСС Аляксандру Якаўлеву, які скажа Генеральнаму сакратару: «Можно, конечно, не напечатать, но нельзя не печатать». Сам ён пазьней распавядзе: «— Александр Николаевич, известно ли Вам что-либо о такой истории: когда появилась быковская повесть «Знак беды», Чебриков решительно заявил: печатать не будем! Однако Горбачев возразил: нет, нельзя не печатать. Действительно ли так все и было? — Сам я не присутствовал при разговоре, когда Чебриков так заявил, но знаю точно, что эта «фирма» из каких-то там политических соображений действительно была против публикации. — Вы имеете в виду КГБ? — Да. Об этом я говорил с Горбачевым. И вот это действительно соответствует действительности, — я тогда сказал: «Можно, конечно, не напечатать, но нельзя не печатать». И «Знак беды» мы отстояли. Однако, видите ли, и обстановка в стране в то время уже стала все-таки потихоньку меняться»4. Выданьне аповесьці будзе справай няпростай і ў Менску: хоць Міхал Дубянецкі і зможа дамагчыся выданьня «Знаку бяды» ў «Мастацкай літаратуры», аднак дзеля гэтага аўтару прыйдзецца значна парэзаць свой твор. Быкаў паведамляў у лісце да А. Адамовіча: «Издательство по требованию С. Павл[ова] требует от автора привести «Знак беды» в соответствие с русской («Д[ружба] Н[ародов]») публикацией»1. Сяргей Законьнікаў прыгадваў: «...А. Т. Кузьмін выклікаў і сказаў: «Из Москвы переслали корректуру «Знака беды». Требуют, чтобы мы уговорили автора снять острые моменты. Мне некуда деться. Пожалуйста, подъедь к Быкову. Может, он согласится поправить хоть что-то. Тогда мне будет легче говорить с Москвой». Я пагартаў карэктуру. Адзначаных для зьняцьця радкоў, абзацаў набіралася аж на шаснаццаць старонак. Прытым гэта былі сапраўды знакавыя моманты: сцэна раскулачваньня, сцэна самагубства міліцыянера Васіля Ганчарыка. Я ня мог стрымаць свайго абурэньня: «Гэта ідыятызм! Яны хочуць парушыць усё самае важнае, выхаласьціць твор. Васіль Уладзіміравіч на такое ня згодзіцца. Ня трэба яго і турбаваць». Але Кузьмін не адступаўся: «А вы посидите с ним, помозгуйте. Может, что-нибудь и придумаете». Так упершыню я пераступіў парог кватэры Быкава з непрыемнай місіяй і адчуваў сябе надзвычай пагана. Васіль Уладзіміравіч сустрэў мяне спакойна, нават заўсьміхаўся: «Ну што, Сярожа? Цябе як земляка і сябра прыслалі? Відаць, надта прыпякло. Будзеш угаворваць? Ну дык паказвай карэктуру!» Мы прайшлі ў добра знаёмы мне кабінет, селі за стол. Ён гартаў лісты, вяртаўся да некаторых мясьцін зноў, хмурнеў, а затым, уздыхнуўшы, адклаў карэктуру і сказаў: «І мяне хочуць дурнем зрабіць, і вас тузаюць. Дык будзеш угаворваць?» Я ўсьміхнуўся: «Ня буду. Скажу, што аўтар катэгарычна ня згодзен. Гэта ж праўда? Але адразу вяртацца не магу. Трэба зрабіць выгляд, што ў нас перамовы былі». Васіль Уладзіміравіч павесялеў і гукнуў: «Ірыша, калі ласка, зрабі нам нешта перакусіць і кавы згатуй!» Больш трох гадзінаў гаманілі мы тады. У ЦК я вярнуўся пад канец рабочага дня: «Аляксандр Трыфанавіч! Быкаў не згаджаецца на праўкі». Кузьмін забраў карэктуру і раздражнёна прамовіў: «Что тут говорить? Он прав. Мне и самому надоела эта постоянная возня вокруг него. Только что я скажу Москве?..»2. Пра далейшыя падзеі распавёў у сваім дзёньніку Міхал Дубянецкі: «2 чэрвеня [1983 г.] Афармленьне кнігі В. Быкава «Знак бяды» запатрабаваў М. І. Дзялец (забралі з друкарні). Перад адпраўкай да яго я пазваніў і сказаў, што ня трэба нічога накручваць на гэтае імя, учора была вельмі добрая рэцэнзія на гэты твор у «ЛГ» (без адзінае заўвагі), хутка чакаецца і ў «Правде»3. В. П. Жыжэнка4 занесла. Праглядаў… Маўчаў, хмыкаў… Сказаў: «Выкінуць міліцыянера-самазабойцу. Што гэта, няма розьніцы паміж калектывізацыяй і акупацыяй. Выкінуць Сьцепаніду, дзе яна рыхтуецца запаліць сваю хату — у ёй там пакора, а не гераізм». 19.05.83 г. глядзеў афармленьне мастацкі савет камітэту. Яго рашэньне: «Прыняць». Перад гэтым М. І. Дзялец загадваў мне: «Ніякага палепшанага выданьня! Выпусьціць як радавую кнігу». Гэты загад мною ня быў даведзены ні да рэдакцыі мастацкага афармленьня, ні да галоўнага рэдактара, і афармленьне было «падведзена» да мастацкага савету. Там А. Ф. Барушка1 павышаным голасам сказаў: «Хто вам дазваляў уключаць гэтую кнігу ў план палепшаных выданьняў?» Мы: «Мы ўключылі нават у план «ОХ», вы выкрасьлілі, мы перанесьлі ў план «ИПК» — вы прамаўчалі. Дык мы і аформілі». Ён: «Гэта наш недагляд, а ваша нахабства»2. «21 лістапада [1983 г.] […] У 18 гадзінаў сустрэча з кіраўнікамі МУС БССР (генерал, намесьнік міністра; сакратар партбюро міністэрства; начальнік аднаго з упраўленьняў). Прысутнічалі Васіль Быкаў, Алесь Адамовіч, Серафім Андраюк, Анатоль Кудравец, Васіль Хомчанка і іншыя. […] Мяне вельмі зьдзівіла паведамленьне В. Жыжэнкі (а зрэшты, нічога надзвычайнага. Усё ў духу і стылі «вольнага» савецкага друку!): М. Дзялец у адпаведнасьці з патрабаваньнем А. Маркевіча загадаў «зьняць з супервокладкі кнігі В. Быкава «Знак бяды» …птушку». Наяўнасьць там птушкі сьведчыла, што малады мастак Герасіменка добра прачытаў твор. Менавіта забітая птушка зьяўлялася ў кнізе першым знакам бяды, што навісла над народам. Пад гэтым знакам пачалася «калектывізацыя». Як бачым, цэнзура добра прачытала і зразумела і твор літаратурны, і ілюстрацыі да яго. Раней жа быў загад сярод іншых ілюстрацый выкінуць і тую, на якой паказана самазабойства маладога міліцыянера пасьля ягонага ўдзелу ў «раскулачваньні» сям’і сваёй каханай і адпраўкі яе ў Сібір. […] 12 сьнежня. […] Забралі там [у Галоўліце. — С. Ш.] незалітаваны «Знак бяды». Больш за месяц трымалі і ўсё ж дамагліся свайго. Хоць да іх паступіла на кантроль 2-я карэктура, якая рэзка адрозьніваецца ад першай. У першую былі ўнесеныя істотныя праўкі паводле каманды Дзяльца, што дзейнічаў ад імя самых высокіх вяршынь. Запатрабавалі зноў істотных правак […] — сказалі, што бяз іх «літаваць» ня будуць. Рэдакцыя просіць мяне перагаварыць з Аўтарам, лічыць, што яны зьнервавалі ўжо яго так, што ён можа раззлавацца і спыніць выданьне наогул. […] 13 сьнежня. З раніцы выклікаў А. Барушка. Сказаў прынесьці з сабою вернутую Галоўлітам вёрстку «Знака бяды». У Барушкі быў і В. Хомчанка. Яго выклікаў раней па гэтай самай справе. — Пакажы заўвагі Галоўліта. Цікава, ці супадаюць яны з маімі. — А ў вас іх багата? — пытаю. — Ды хапае, — адказвае ён. — Надта ўжо Быкаў вывернуў гэтую калектывізацыю. Я таксама падчас яе жыў на Віцебшчыне і нешта ня памятаю такіх страхоцьцяў. А гэтыя яго паралелі паміж калектывізацыяй і фашысцкай акупацыяй! Гэтае яго недапушчальнае атаясамліваньне абедзьвюх зьяў. Не! Нельга так, хлопцы, нельга! — Нешта сапраўды шчасьлівы куточак у вас быў на той Віцебшчыне, — кажу я. — Я пацьвярджэньня вашым ружовым успамінам ніколі і ні ад кога яшчэ ня чуў. — Дык ты ж «западнік», ты нічога ня ведаеш, — парыруе Барушка. — Я веру дакументам і шматлікім успамінам, — адказваю. — У нас, на Магілёўшчыне, — кажа В. Хомчанка, — рабілася тады яшчэ горш, чым у Быкавай кніжцы. — Ну, вы, хлопцы, кіньце гэты песімізм. Ён асуджаны чэрвеньскім пленумам. Менавіта нас, выдаўцоў, там папракнулі і папярэдзілі ад распальваньня нездаровых настрояў. — Добра, пакажыце свае заўвагі, — спыняю я бясплодную дыскусію, ведаючы добра, што да адзінае думкі мы ніколі ня дойдзем. — А я вам не магу паказаць свае заўвагі, бо часта аўтары ведаюць у той самы дзень пра іх. Пакажыце лепш галоўлітаўскія. Паказаў я са сваіх рук, чытаў так, каб крыху зьмякчыць. Але Барушка, зусім у сваім стылі, сказаў: — Заўвагі іх правільныя, і трэба ўлічыць. 14 сьнежня. […] Прынесьлі «чысты ліст» кнігі Ул. Караткевіча «Чорны замак Альшанскі». Яна планавалася як палепшанае выданьне. «Ліст» надрукаваны на рыхлай паперы № 2! Пайшоў, абураны, да свайго намесьніка, які «дае» паперу. Даведваюся, што гэта сталася не выпадкова. М. Дзялец пасьля выхаду кнігі І. Шамякіна «Петраград—Брэст» выклікаў гэтага ж намесьніка і загадаў, каб і кніга Караткевіча, і злашчасная кніга Быкава былі выдадзены на паперы не вышэй 2-га нумару, каб ня выдзеліць іх над Шамякіным, кніга якога выдадзеная на дрэннай паперы (!). Божа, калі Ты спыніш гэты генацыд над народам, над ягонаю культурай! 15 сьнежня. Знаёмлю па тэлефоне Васіля Быкава з «прапановамі» Галоўліта па «Знаку бяды». Ён спытаў, ад якіх і да якіх слоў выкідаецца, каб зьверыць з тым варыянтам, які ідзе ў «Молодой гвардии» і які быццам бы ўхваліў СЕЎРУК. Я назваў усе тыя словы. Васіль Быкаў паабяцаў праз гадзіну пазваніць»1. «28 красавіка [1984 г.] Трымаю ў руках сігнальны экземпляр кнігі Васіля Быкава «Знак бяды». Нарэшце! Можа, пранясе? Можа, дадуць дазвол на «выпуск у сьвет»? Ёсьць яшчэ некаторая боязь за ілюстрацыі, выдатна зробленыя маладым мастаком Юрасём Герасіменкам. Але ж іх ужо «чысьцілі». Нават «сам» М. Дзялец выкінуў некалькі, у т[ым] л[іку] і запатрабаваў даць новую ілюстрацыю на супервокладку. Там быў сімвал твору, сапраўдны знак бяды — падаючая ўніз падбітая птушка. 29 красавіка. Уручыў Васілю Быкаву сігнальны экземпляр ягонай кнігі «Знак бяды». Ён разгледзеў усе ілюстрацыі, ухваліў. Наогул кніга яму спадабалася. Кажа, што маскоўскае выданьне будзе горшае»2. Ужо праз некалькі гадоў Дзьмітрый Бугаёў напіша: «Быковское изображение коллективизации не так давно подвергалось несправедливой критике. Писателя обвиняли в односторонности, в излишнем нажиме на трагедийные аспекты. Но время убедительно показало, что прав был художник, а не критики. Ибо они исходили из запретительно-догматических установок застойного периода, не считающихся с правдой истории, а писатель шел от самой жизни, в значительной мере опираясь и на свою детскую память, сохранившую немало трагических моментов, характерных для тех лет, когда совершалась грубая ломка крестьянской психологии»3. Што ж датычыцца тагачаснай крытыкі, дык, напрыклад, Міхась Тычына пісаў: «Ваенны» празаік Васіль Быкаў зірнуў на «вясковае» жыцьцё сваіх герояў, на ўсю іх «перадгісторыю» і ўбачыў за зьнешнімі аксесуарамі сялянскага быту, гаспадарчых клопатаў, думак і спадзяваньняў ціхамірнага беларуса-мужыка, сьвет шэксьпіраўскіх страсьцей. Вось ужо сапраўды, як заўважыў у свой час Чорны: «калгасьнік — гэта той самы... чалавек, дзе, хто мае вочы, убачыць і знойдзе і Эжэні Грандэ, і Івана Карамазава, і Андрэя Балконскага»! Быкаў і ўбачыў, і знайшоў. І таму, што «вочы мае», і таму, што чуйны да ўрокаў беларускай і сусьветнай класікі, для якой жыцьцё звычайнага чалавека заўсёды было поўным сэнсу і значным. Учынкі быкаўскіх герояў і ў новай аповесьці на мяжы верагоднасьці, сюжэтныя вузлы сьцягнуты да той мяжы, калі разьвязаць іх немагчыма, можна толькі расьсячы, ідэалагічная тэмпература чалавечых страсьцей даведзена да крытычнага пункту, калі ствараецца ўражаньне, што на невялічкім хутары Яхімоўшчына разыгрываецца драма сусьветнага значэньня, што ад таго, як паводзяць сябе і як павядуць сябе героі, Сьцепаніда і Пятрок Багацькі, у самы адказны момант свайго жыцьця, будзе залежаць, перамогуць ці не сілы глабальнага дабра і сьвятла... […] У сучаснай беларускай літаратуры аповесьць «ваеннага празаіка» В. Быкава «Знак бяды» зьяўляецца вяршынным дасягненьнем «вясковай прозы» (а нашая літаратура амаль цалкам «вясковая», з вёскі), нягледзячы на тое, што апавядае пра вайну. Аповесьць дае новае жыцьцё класічным тыпам беларускага сялянства, якое ў цяжкі для айчыны момант становіцца народнай арміяй, і натуральна замыкае круг паасобнага разьвіцьця «ваеннай» і «вясковай» прозы»1. У той жа час Лазар Лазараў адзначаў: «Психологический анализ в «Знаке беды», как всегда у Быкова, точен, проницателен, ему доступны и мрачные бездны, и горние высоты человеческой души, но к этому читатели привыкли, Быков есть Быков, иного они и не ждали. А вот такой пластики, такого выразительного, глубокого, подробного рисунка быковская проза прежде не знала. И, кажется, впервые за долгие уже годы его литературной работы вспоминаешь, что в юности писатель рисовал […], — раньше это на ум как-то не приходило… […] У Василя Быкова прочная, давно сложившаяся репутация художника, который сосредоточен на проблемах нравственно-философских, на «последних» вопросах человеческого бытия. Не изменяет он ей и в «Знаке беды». […] Но в прежних его вещах все было словно бы собрано в одной точке, обстоятельства и судьбы не рассматривались во временной протяженности; один бой, один эпизод партизанской войны обнажал до дна характеры, в экстремальных условиях исследуемая автором проблема сразу же раскалялась добела, до критического состояния. По-иному раскрывается действительность в «Знаке беды», здесь задача автора — показать течение жизни, уготованные времени испытания, которые приходится преодолевать героям и которые не проходят для них бесследно». Аднак разам з тым былі ў Л. Лазарава і крытычныя заўвагі: «Органичный переход от повествования, строго выдержанного в «формах самой жизни», нигде не нарушаемого правдоподобия, к финалу, включающему в себя и условно-символический план, — задача трудная. И не все здесь, мне кажется, «состыковалось», есть сбои. Вероятно, повествователь не может воспринимать всю эту историю с бомбой точно так же, как уже смятенное сознание Степаниды, — взгляд у него проницательный, трезвый, даже жесткий. Это различие должно быть выявлено, выдержано последовательно и точно. Там же, где оно нарушено, а кое-где оно, по-моему все-таки нарушено (и это явственно обнаруживается в финальной — от автора — фразе повести: «…Бомба дожидалась своего часа»), там возникает ощущение необъяснимой наивности повествователя, которая до этих заключительных страниц была ему совершенно не свойственна. Он не может, как Степанида, находящаяся уже в состоянии, когда с реальностью не считаются, верить, что взорвать эту несработавшую бомбу — посильная для нее задача». Але рэзюмэ крытыка: «Прав я или не прав в своих претензиях к финалу повести, у меня нет никаких сомнений, что Василь Быков написал дну из самых лучших, самых сильных своих книг»1. Дарэчы будзе прыгадаць і меркаваньне акадэміка Дзьмітрыя Ліхачова: «Не могу не сказать о таком крупном явлении, как проза Василя Быкова. Разве его «Знак беды» — не история, пусть и недавняя, причем история народная, взятая в самом своем существе, без нарочитости, без стилизации?..»2. Генадзь жа Бураўкін адзначыць: «Мне здаецца, што «Знак бяды» яшчэ не прачытаны намі як этапны твор ня толькі ў самога Быкава, а і ва ўсёй беларускай прозе. Маю на ўвазе не тэматычную навізну, не зварот пісьменьніка да слаба дасьледаваных нашай літаратурай няпростых старонак роднай гісторыі (хаця, безумоўна, і гэта таксама трэба паставіць у заслугу аўтару), а перш за ўсё той творчы ўзровень аповесьці, які дае права гаварыць аб выхадзе на еўрапейскія і сусьветныя вышыні майстэрства. Як кажуць, з такім ня сорам хоць дзе паказацца»3. З рэцэнзіяй на аповесьць неаднойчы выступіць і Ігар Дзядкоў: «Думая о своих героях, о таких, как Степанида, писатель мог бы повторить слова П. Я. Чаадаева: «Общество заставляют двигаться вперед не те, кто колеблется между истиной и ложью, эти плясуны на канате, а люди принципиальные». Размышления о «Знаке беды», о героях Быкова, о книгах подобной художественной и социальной зрелости побуждают общество не колебаться в выборе между ложью и истиной и держать сторону людей принципиальных. Наконец, я думаю, в этой повести много жизни, а не только страданий и смерти, жизнь перекрывает всю боль, горечь и беспомощность, она совершенствуется до последнего мгновения, и в этом своем упорном сопротивлении она прекрасна и художественно неоспорима. Если же еще раз вспомнить А. Твардовского, то, возможно, в «Знаке беды» ему бы что-то понравилось больше, а что-то меньше, но вряд ли бы он усомнился в том, что повесть написана бывшим автором его журнала по законам «правды и человечности»4. Ня раз зьвернецца да «Знака беды» і Алесь Адамовіч, напіша, напрыклад, у 1987 г.: «Знак беды» — снова в советской литературе тема «свои своих» так заострена. Нет, и до «Тихого Дона» сколько писали о таком, но с восторгом классовым. В «Т. Д.» — трагическая правда о том, как меняется власть, и тут же — расправа над земляком. (Как и Мележ — к «Тихому Дону». Сходный замысел его «Полесской хроники».) Но и новое в «Знаке беды», — ибо время прошедшее накопило столько взаимной вражды, что встала и эта тема: да что же это мы себе позволяем? Кто же всех нас так особачил…»5. Іван жа Афанасьеў прыйдзе да такой высновы: «Знак беды» — повесть о способности человека противостоять злу. […] Нравственный, общечеловеческий критерий стал здесь также и критерием собственно художественным, эстетическим. Эта повесть символична. Символична в большом и малом, неприметной детали, которая между тем последовательно работает на идею. Художническая требовательность воплотилась тут в доскональной организации материала (и в этом плане «Знак беды» в творчестве самого В. Быкова — явление также особенное, этапное). Каждая черточка, штришок кладутся на задуманный рисунок, насыщенный до символического обобщения, в котором словно объединяются все нити произведения […]. Колоссальная ретроспектива образного ряда и позволяет В. Быкову увидеть «в микрокосмосе одного человека макрокосмос нации и человечества»1»2. Аднак Валянцін Акудовіч кіне такі папрок пісьменьніку: «Когда мы говорим, что во второй половине восьмидесятых военная проза приостановилась в своем развитии, то это вовсе не значит, что была забыта та ее роль, которую она сыграла не только в литературе, но и во всей общественной жизни в шестидесятые годы, когда окопные лейтенанты с суровым ригоризмом воспитанников войны стали говорить от имени своего поколения. Процитируем […] Владимира Крупина: «Когда мы начинали писать, многие из нас были буквально спасены писателями фронтового поколения. Абрамов, по признанию Белова, всего его перевернул, а Астафьев, а Быков...» Из высказываний подобного рода можно составить книгу, самые высокие оценки их творчества и особенно гражданской позиции будут справедливы, но здесь хотелось бы сказать несколько слов в иной тональности. Уже не одно десятилетие идея подвига довлеет над всей военной прозой, через призму которого и проецируется война к читателю и, в конечном счете, к значению которого низводится. А ведь еще в 1962 году в статье «Живые — памяти мертвых» Василь Быков высказал проницательное понимание сущности подвига в Великой Отечественной войне: «...Основная масса бойцов — миллионы и миллионы не были «героями» в узкоконкретном понимании этого слова. Однако победа над немецким фашизмом добыта в значительной (а может, большей) степени именно их руками, их великой кровью и потом. […]» Но ни художественный опыт самого Василя Быкова, ни опыт его литературных соратников по военному братству не подтвердили в полной мере это теоретически очень важное и верное положение. Выполнив огромную, благородную и мужественную задачу по отображению правды войны в ее самых жестоких и трагических проявлениях, «суровые лейтенанты» не сказали и не могли сказать всей правды о войне. Они сузили и художественные рамки военной прозы до жанра короткой повести, что и естественно, поскольку прозе, выражающей «заостренную» правду войны, было не по силам объединить в себе эпическое пространство, простирающееся на всю правду войны. Идеал «Войны и мира» так и остался недосягаемым по многим причинам, но то, что из всей эпопеи военная проза извлекла для бесчисленного тиражирования едва ли не один только подвиг капитана Тушина (собственно, один из немногих подвигов в «чистом» виде на всем пространстве эпического полотна), значительно связало ее на пути к реалистическому идеалу. Роль Василя Быкова в «опрощении» подвига, в низведении «материального» итога подвига к его духовному эквиваленту, пожалуй, решающая, но даже и он так и не смог окончательно переступить в новую реальность, организованную не частной правдой войны, а высокой непреходящей правдой жизни. Даже в замечательной повести «Знак беды» это тяготение к подвигу в значительной степени сказалось на пренебрежении к ценности нравственного потенциала образа Петрока и, думается, что напрасно, ибо в целом Петрок — это художественная удача, значение которой выходит далеко за рамки белорусской литературы, но особенно важная это удача именно для нее, как и для творчества самого писателя. Похоже, что он, Петрок, уже давно пробивался на свет белый и пробивался помимо творческих устремлений художника и даже против них. Нет сомнения, что этический идеал писателя, сформулированный войной, был выражен в Сотникове (и в ряде других героев, тождественных ему), но возьмем на себя смелость предположить, что национальный характер вырастет в творчестве писателя (если вырастет) не из Сотникова, а из Петрока, преодолевшего себя, свою многовековую покорность и терпеливость, свое нравственное безразличие к общественным заботам, непротивление и равнодушие перед неизбежностью угнетенной судьбы. И если бы не волевое усилие автора, почему-то «принизившего» Петрока и «возвысившего» Степаниду, то мы уже имели бы совершенно новый и огромный, в смысле полноты и значимости реалистического воплощения, самый истинный наш национальный характер на самом коренном изломе истории. Ибо не «интеллигентный» Сотников, изначально запрограммированный на идею подвига, а эгоистически мудрый, по-крестьянски мудрый для себя Петрок объективно выражал белоруса в преддверии апокалипсических испытаний. Это он, Петрок, под давлением нечеловеческих обстоятельств, медленно, нехотя уйдет в леса, накопит в себе гнев и ненависть и в конце концов станет армией, слава о которой прогремит по всем континентам и отзовется в Петроке гордостью за свое имя, может быть, первой гордостью, испытанной им в полную силу и с полным правом на нее...»1. Забягаючы наперад, трэба яшчэ сказаць, што ў 1986 г. за «Знак бяды» Васіль Быкаў атрымае Ленінскую прэмію. Сам ён прыгадваў: «Тым часам у Маскве насьпелі новыя падзеі […]. На гарызоньце замаячыла вялікая для КПСС пагроза ў асобах Гарбачова і Ельцына. Пэўна, што зьяўленьне на краявідзе аднаго, а затым і другога, таксама, як і разумнага Аляксандра Якаўлева, пачало зьмякчаць культурны клімат у краіне. Зьмяняліся і адносіны да нядаўніх дысыдэнтаў. Я ня быў дысідэнтам у дакладным азначэньні гэтага слова, але таксама адчуў, што нешта мяняецца. Найперш СП Беларусі вылучыў «Знак бяды» на Ленінскую прэмію. Таму найбольш пасадзейнічала прыватная ініцыятыва Ніла Гілевіча, які нядаўна стаў першым сакратаром саюзу (пасьля шматгадовага сакратарства Івана Шамякіна). Раней такога кшталту вылучэньне было немагчыма, бо Іван Пятровіч, набыўшы тузін ордэнаў за літаратуру, ня мог яшчэ дамагчыся сабе Ленінскай прэміі. Такім чынам, Быкава вылучылі як бы ў абыход законнай чаргі. Масква не аспрэчвала, мабыць, меркавала — хай дзеля прыліку ў немалым сьпісе намінантаў будзе і адзін беларус. Ды раптам на тайным галасаваньні ў камітэце па прэміях бальшыню галасоў якраз набраў ён. Як пасьля распавялі, той вынік схіліў на мой бок выдатны і паважаны расейскі музыка Георгій Сьвірыдаў, які сказаў прыкладна гэтак: «Я люблю расейскую культуру і расейскую літаратуру, але яшчэ больш — ісьціну. А ў дадзеным выпадку ісьціна ў тым, што аповесьць «Знак бяды» ёсьць лепшая сярод іншых». Тое ўсё і вырашыла. Лаўрэатам стаў Быкаў»2. З самога ж беспартыйнага Быкава, нягледзячы на яго ранейшыя «крамольныя» аповесьці, прынцыповую беспартыйнасьць і відавочныя разыходжаньні з так званым метадам сацрэалізму, а таксама адсутнасьць у творах вобразаў камуністаў (за выключэньнем, бадай, толькі Сотнікава ды і тое вымушана), усё роўна спрабуюць зрабіць «вернага ленінца і камуніста». Так гарадзенская газета «Вымпел» друкуе матэрыял пад гучнай назвай «Писатель, воин, коммунист» (1983. 15 июня), хоць у артыкуле ветэрана Вялікай Айчыннай вайны І. Глухава няма ні слова пра Быкава-«камуніста». А ў агульнаадукацыйных часопісах ад настаўнікаў па-ранейшаму патрабуюць выхоўваць у вучнях на прыкладах быкаўскіх твораў «коммунистическую убежденность»3. Аднак Быкаў перш за ўсё застаецца чалавекам. Пра гэта вельмі красамоўна сьведчыць гісторыя, пра якую распавядзе Анатоль Сульянаў: «Ён зьбіраўся на сесію Вярхоўнага Савета СССР. Мы ўжо выйшлі з кватэры і спыніліся каля ліфта, калі раптам пачулі надрыўны жаночы голас: — Ёсьць тут людзі ці не?! Гадзіну сяджу ў ліфце і ніхто не паможа!.. Мы спусьціліся з дзявятага паверху і накіраваліся да «Волгі», што чакала нас, а Васіль Уладзіміравіч пайшоў у ліфцёрскую. Неўзабаве вярнуўся раззлаваны: — Нікога няма! Трэба пазваніць у гарадскую службу, — і пайшоў у пад’езд. Мы — за ім. Матукоўскі незадаволена прабурчаў: — Спозьнішся на цягнік, Васіль. Але Васіль Уладзіміравіч не адказаў і пайшоў па цёмнай лесьвіцы на дзявяты паверх, перыядычна спыняючыся адпачыць, аддыхацца. Давала адчуць сябе астма. У кватэры доўга дазвоньваўся да аварыйнай службы. У рэшце рэшт дабіўся тэрміновага выезду сьпецыялістаў. Мы зноў спусьціліся на паверх, дзе засеў ліфт, і Васіль Уладзіміравіч супакоіў расхваляваную жанчыну. На нашае зьдзіўленьне, Васіль Уладзіміравіч вырашыў чакаць прыбыцьця брыгады, тым болей што сьпяшацца ўжо не было куды — цягнік пайшоў»1. У 1984 г. памірае маці Быкава Ганна Рыгораўна. Васіль Уладзіміравіч напіша Ігару Дзядкову: «Спасибо Вам сердечное за Ваши слова соболезнования по поводу моей утраты. Конечно, мама пожила на этом свете немало — 93 года, но что это была за жизнь! Только в конце пути пришло относительное благополучие, но целиком ушло здоровье, навалились хворости. Похоронил маму рядом с отцом на деревенском кладбище...»2 І значна пазьней, калі ўжо будзе жыць у Фінляндыі, прызнаецца ў лісьце Рыгору Барадуліну: «Кончылася лецечка, настае восень. «Восень, ты каторая на маім вяку?» — прачытаў я калісь у адным вершы ў гарадзенскай рэдакцыі. Сапраўды — каторая? Мама мая памерла ў восень, бацька таксама… Не люблю восень»3. А яшчэ ў красавіку 1984 г. рашэньнем Ушачскага раённага Савету народных дэпутатаў Быкаву прысвойваецца званьне ганаровага грамадзяніна Ушацкага раёну — «За мужество и героизм, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками в период Великой Отечественной войны и особые заслуги в коммунистическом строительстве»4. У сьнежні распараджэньнем камісіі Савету Міністраў СССР № 34 будзе прызначаная і персанальная пенсія ў памеры 170 рублёў — пажыцьцёва, але атрымліваць яе Быкаў будзе толькі да 1991 г.5 Да таго ж да 60-годдзя пісьменьніка ўлада падрыхтуе новы «сюрпрыз» — званьне Героя Сацыялістычнай Працы6. Даведаўшыся пра тое, М. Дубянецкі занатуе ў дзёньніку: «Ура! Наша ўзяла! Можа, цяпер будзе хоць крыху лягчэй адбівацца ад цемрашалаў?»7. Сам жа юбіляр прыгадваў: «Папраўдзе кажучы, таго я ніяк не чакаў, узнагароджаньне мяне напачатку зьдзівіла, а пасьля засмуціла. Інстыктыўна я адчуў, што карысьці з таго будзе няшмат, а клопату хопіць, і як бы ня стала бяды. Увогуле недалёка ад таго ўсё і атрымалася. Сябры, аднак, былі іншага меркаваньня: адны шчыра радаваліся, іншыя былі задаволеныя (усё ж лепш, чым каму іншаму) […]. Тою ўзнагародаю я быў прыроўнены да маіх калегаў Івана Шамякіна, Максіма Танка, Петруся Броўкі. […] Было б, аднак, разумней, калі б тую ўзнагароду атрымаў той, хто яе дужа дамагаўся, або той, хто быў болей варты, чым я, болей плённы ў літаратуры. Мне думалася, што тое ганараваньне не па заслугах. Праўда, сябры і жонка казалі, што тое — за талент. Але я не адчуваў за сабой такога таленту — талент у мяне калі і быў, дык інакшы, далёка не апалагетычны ў адносінах да рэжыму. І рэжым ведаў пра гэта. Але, мабыць, рэч у тым, што мяняўся час — нязграбна, непаваротліва, ды саступаў мейсца новаму — новым людзям і новай палітыцы. Першым сакратаром ЦК КПБ стаў Сьлюнькоў. У Маскве ўсё большую сілу набіраў малады, персьпектыўны Гарбачоў, які фактычна і браўся кіраваць дзяржавай. Як я дазнаўся пасьля, у час нейкага мерапрыемства Сьлюнькоў папытаўся ў Гарбачова наконт яго думкі, калі б даць Быкаву Героя, і той пагадзіўся»1. «Да, просто мы стали активно поддерживать Быкова, — пацьвердзіў пазьней Аляксандр Якаўлеў. — По поводу него у меня потом состоялся еще один разговор с Горбачевым. Я говорил, что Быков — писатель в Белоруссии номер один. И если уж гордиться нашими духовными достижениями, то начинать надо именно с Быкова. У нас даже были какие-то планы… Но Василь сам не хотел идти по, так сказать, линии административной. Он очень скептически ко всему этому относился, хотя мы и приглашали его на всякие совещания… Однако он ведь был такой… очень недоверчив был. Еще хорошо, что у нас с ним возник такой душевный контакт. Впрочем об этой внутренней душевной теплоте по-настоящему-то и не расскажешь... А вообще к людям он относился очень избирательно — был сдержан и не с каждым мог быть, так сказать, в обнимку. Хотя дружил, конечно, со многими...»2. Што ж датычыцца 60-годдзя, дык напярэдадні яго адбудзецца тое, чаго ніколі яшчэ не было — у друку зьявіцца цэлы шэраг артыкулаў пра В. Быкава, прычым падпісаныя яны будуць такімі славутымі імёнамі, як А. Адамовіч, Г. Бураўкін, С.Залыгін, П. Панчанка… «Усе аповесьці і апавяданьні Васіля Быкава я ведаю, здаецца, ад першай да апошняй надрукаванай старонкі. Люблю яго творчасьць аддана, закахана і яшчэ неяк па-іншаму, па-брацку. Зноў толькі што перачытаў яго чатыры тамы. І «Знак бяды». Дык чаму ж, перачытваючы такія родныя творы Васіля Быкава, часам ізноў сьціскаецца сэрца ад хваляваньня і макрэюць вочы? Хочацца пазваць блізкага чалавека і сказаць: «Паслухай, як гэта хораша!» Так супала, што нядаўна я перачытваў раманы пра вайну Эрнеста Хемінгуэя і яго публіцыстыку. Я гэта пішу не для параўнаньня ці супрацьпастаўленьня. Барані божа! Гэта людзі розных эпох, пакаленьняў, сацыяльных і жыцьцёвых абставін. Адзінае, што яднае нашага выдатнага беларуса з вялікім амерыканцам, — гэта нянавісьць да фашызму, да вайны. І яшчэ: амаль аднолькавае разуменьне задачы пісьменьніка. Хемінгуэй пісаў: «Пісаць добра — значыць пісаць праўдзіва. А праўдзівасьць расказу будзе залежаць ад таго, наколькі аўтар ведае жыцьцё і наколькі добрасумленна працуе, каб, нават калі ён выдумляе, гэта было як на самой справе». І яшчэ: «Для сапраўднага пісьменьніка кожная кніга павінна быць новым пачаткам, новай спробай дасягнуць недасяжнага. Ён заўсёды імкнецца зрабіць тое, што да яго ніхто не рабіў ці што іншыя спрабавалі зрабіць і ня здолелі». Васілю Уладзіміравічу Быкаву — 60 год. Шэсьць дзясяткаў гадоў жыцьця — гэта ўжо сур’ёзна. І якога жыцьця! […] Прайсьці вайну (тым больш сапраўдным актыўным удзельнікам), пабачыць усе пакуты роднай зямлі, пакуты чалавечага цела, убачыць высокія ўзьлёты чалавечага духу, салдацкую адвагу і мужнасьць, вялікі патрыятызм і самаахвярнасьць, убачыць здрадніцтва і праявы страху і баязьлівасьці — значыць даведацца пра жыцьцё, пра чалавека — амаль усё. А напісаць пра гэта праўдзіва, таленавіта — гэта значыць зрабіць свой вопыт часткаю вопыту ўсяго чалавецтва. Гэта сапраўдны чалавечы і пісьменьніцкі подзьвіг. […] Пра Айчынную вайну пісалі многія савецкія пісьменьнікі […]. Але толькі 4-5 непасрэдных удзельнікаў вайны, і перш за ўсё былых лейтэнантаў (Сіманаў, Бондараў, Бакланаў, Астаф’еў), напісалі самыя праўдзівыя, глыбокія кнігі пра апошнюю вайну. Васілю Быкаву ў гэтым спісе належыць адно з першых месцаў. А для мяне асабіста — ён першы. Быкаў і некалькі пісьменьнікаў з яго пакаленьня пайшлі далей тых, хто пісаў пра вайну да іх»1. «Сёньня таму-сяму гэта здасца дзіўным, але ўсяго дзесяць гадоў назад, калі адзначалася пяцідзесяцігоддзе Васіля Быкава, ня так проста было знайсьці дакладчыка для яго юбілейнага вечару. Знакамітыя празаікі і салідныя крытыкі з мудра наморшчанымі лбамі, спалохана азіраючыся на забранзавелых літаратурных мэтраў, усё яшчэ тады не маглі знайсьці неабходнага дакладнага азначэньня яго творчасьці, канчаткова ўзважыць і ўраўнаважыць плюсы і мінусы, якія на сходах і ў друку яны панастаўлялі быкаўскім аповесьцям. Час дапамог ім ня толькі ўмела забыць свае былыя апаскі, а і стаць куды сьмялейшымі і мудрэйшымі ў ацэнках відавочнага і агульнапрызнанага. Цяпер ужо можна не сумнявацца ў іх гатоўнасьці да шырокага аналізу, грунтоўных абагульненьняў і прачулых лірычных прызнаньняў... І дзіўнага тут, уласна кажучы, нічога і няма — ня варта шукаць парадоксаў, ня трэба выяўляць «зламысьнікаў». Як паказвае агромністы і няпросты вопыт сусьветнай літаратуры, далёка ня ўсе сапраўдныя таленты адразу ж і аднадушна знаходзілі разуменьне і падтрымку сучасьнікаў і калег. Тым больш калі прыходзіў пісьменьнік з адметным бачаньнем ужо знаёмых падзей, з неўтаймоўным тэмпераментам байца. Адкрыцьцё заўсёды звязана з выяўленьнем новага, раней нікім не заўважанага або недаацэненага ці няправільна ацэненага, з неабходнасьцю перамен у настроях, а часам і ў «табелі рангаў», з непазьбежнасьцю палемікі. Шчасьліўчыкаў, што ішлі да прызнаньня і вядомасьці па ўсыпаных духмянымі і мяккімі кветкамі сьцежках, ва ўсе часы было зусім небагата»2. «Наступает время, когда о писателе, которого ты читаешь годы и годы, каждую книгу которого воспринимаешь и как явление общественное, и как совершенно необходимое для тебя откровение, воспринимаешь не только с житейским, но как бы еще и с наджитейским вниманием — наступает тот срок, когда об этом писателе ты хочешь сказать все, чем он тебе дорог. […] И вот я начну с того, как Василь Быков начинает каждую свою вещь. А начинает он ее удивительно просто, чуть ли не упрощенно, такое впечатление, как будто бы и сам-то автор размышляет и сомневается — а должен ли он писать? А сумеет ли? […] Так начинает этот писатель каждую встречу с читателем, как бы обращаясь к нему за поддержкой и соучастием, а потом вы уже и не заметите, когда и где автор этот овладеет вами совершенно, до конца, до самой глубины души вашей. И это — не литературный прием, нет, нет, этого не выдумаешь и не изобретешь при всем желании — это сам автор и его собственное первое прикосновение к материалу, к литературе и к ее предмету, то есть к жизни. К той жизни, о которой он вот сейчас, сию минуту, решился нам поведать. Всякий раз это будет рассказ о войне, то есть о той жизни, о которой действительно нельзя говорить бестрепетно, с непоколебимой уверенностью в самом себе, в своих силах и своих возможностях. Вот так-то мы, читатели, уже и задеты за живое, уже чувствуем, что событие назревает грозное, трагическое и мирового значения, но возложено-то оно на плечи человека обыкновенного. И вот уже у нас перехватывает дыхание, уже мучает нас предчувствие: «Что-то теперь будет? Как это будет?» А это всегда будет правда. Суровая, трагическая, но никогда не малодушная. Если вдруг и явится на страницах Василя Быкова человек малодушный, так именно он-то и вызывает в нас чувство страха: неужели среди нас, людей, защитников родной земли, могут быть и еще такие же?! Это — правда, которую Василь Быков ищет и находит не только в своих героях, но даже и в нас, его читателях. Без такого поиска этот писатель писать не может, без него он — не он, и мы понимаем это и позволяем ему ежеминутно проверять на правоту и правду нас самих. Конечно, он и в этом, быть может, самом глубоком смысле искусства, не единственный. Но — редкостный. Очень немногих писателей с таким же даром души и таланта я знаю, очень немногим читатель позволяет судить себя, ставить на место того или другого литературного героя. И, кажется, даже допрашивать по высшей совести — а как бы поступил на этом месте ты?»1. «Ёсьць добры спосаб прымусіць сябе лепш зразумець цану нечаму ці некаму: уявіце сабе, што гэтага няма, раптам зьнікла! […] Няма, не было быкаўскіх аповесьцяў у беларускай літаратуры... І наколькі адразу слабейшым стаў бы голас яе ў сьвеце, яе імя, аўтарытэт. На творах пісьменьнікаў такога маштабу, значэньня трымаецца сусьветны аўтарытэт усёй сучаснай савецкай літаратуры. Ну а калі ня «цэлы сьвет» мець на ўвазе, а самога сябе, сваю душу, асабісты свой сьвет? Самога сябе можаце ўявіць бяз нечага вельмі важнага, істотнага, што ўвайшло ў вас і засталося пасьля таго, як «сустрэліся» з Сотнікавым і Рыбаком, Петраком і Сьцепанідай, Глечыкам, Васілевічам — разам з героямі Васіля Быкава прайшлі пакутніцкі шлях пазнаньня і самапазнаньня. Без усяго таго, што даў нам Быкаў, што ўзялі мы ў яго, што ў сабе адкрылі, знайшлі пры сьвятле яго думкі, пачуцьця, мы, кожны з яго чытачоў, былі б трохі іншыя, інакш сарыентаваны былі б у гэтым сьвеце, павернутым да праўды і няпраўды, дабра і зла ў жыцьці і літаратуры. Гэта мы пра тое, што Быкаў нам даў, што мы ўзялі, бяром у яго. Ну а мы, яго чытачы, прыхільнікі таленту яго — мы яму што-небудзь далі, даём? Пытаньне законнае, бо для кожнага талента вельмі важна, у якім ён асяроддзі працуе, спрыяльным ці ня вельмі, у якой грамадскай атмасферы. Можна і так сказаць: у вас такая літаратура, якую заслугоўваеце! Г. зн. якую вы здольны і падтрымаць, і вытрымаць. І тое, што ў нас вырас і пасьпяхова разьвіўся такі талент, як быкаўскі, гаворыць вельмі моцна на нашу карысьць. Хочацца так думаць. […] Як яму можна і што яму можна «даць»? Толькі адным спосабам — узяўшы. Прыняўшы з удзячнасьцю яго памяць і працу, а калі казаць гучней — усё яго жыцьцё»2. Але будзе яшчэ і іншае сьвяткаваньне юбілею пісьменьніка, пасьля якога Быкаў скажа сябрам: «Ну вот, накинули на меня золотой поводок, думают, что уж с него-то не сорвусь»1. І прыкладна ў той жа час на пытаньне: «Васіль Уладзіміравіч, як Вы адносіцеся да Вашай славы? Яна грэе ці наадварот перашкаджае?» пісьменьнік адкажа: «Ведаеце, яна, я сказаў бы, грэе тады, калі і без таго горача. Вось калі б хацелася сагрэцца — скажам, як зімой, у холад, — тады яго якраз няма, гэтага цяпла. А калі ўжо, так сказаць, сонейка прыгрэла, і ліпень на двары, і засуха стаіць, вось тады яшчэ і слава грэе. Ну але навошта яна ўжо тады?»2. Ужо даўно было прызнаньне чытацкае, было цяпер і прызнаньне афіцыйнае, а між тым Быкаў па-ранейшаму адчувае націск сістэмы — Міхась Тычына прыгадвае ў гэтай сувязі: «Звычайна я бачыўся з Васілём Уладзіміравічам ці падчас нейкіх мерапрыемстваў у Саюзе пісьменьнікаў, ці ў гасьцях у Алеся Адамовіча. У гэтым сэньсе я павінен быць удзячны свайму брацейніку, бо мог прысутнічаць пры іх з Быкавым гаворках, заўсёды яркіх і цікавых. Памятаю, менавіта тады я пачуў, як Васіль Уладзіміравіч распавядаў, што яму ўвесь час звоняць, гаварыў: падымеш трубку — а там альбо маўчаць, альбо маты ўсякія, пагрозы: «Зьязджай, пакуль жывы і цэлы!» Пагрозы яму ды Ірыне Міхайлаўне»3… А яшчэ ў 1983 г. з Быкавым адбываецца адна гісторыя, якую можна было б сьпісаць на стан яго здароўя, але, з другога боку, можна прыгадаць і той выпадак, які здарыўся з пісьменьнікам у 60-я гг., калі падчас кампаніі шальмаваньня Быкаву раптам зрабілася дрэнна, аднак урачы так і не змаглі паставіць дыягназ. М. Тычына распавядае: — Васіль Уладзіміравіч якраз з вялікімі цяжкасьцямі надрукаваў свой «Знак бяды». І прыкладна ў той жа час у Менску праходзіла канферэнцыя па ваеннай літаратуры, на якую прыехалі і госьці з Масквы: Лазар Лазараў, Вячаслаў Кандрацьеў, Ігар Дзядкоў ды іншыя. Заключны банкет наладзілі ў рэстаране гасьцініцы «Мінск». Стол ужо быў гатовы, але ніхто яшчэ не садзіўся. Васіль Уладзіміравіч тады толькі вады папіў, як яму адразу кепска стала. Я думаў, што, мабыць, нешта з сэрцам, але цяпер не выключаю, што гэта невыпадкова здарылася. Тым больш, што падобная гісторыя адбылася і ў маі 1994 году, падчас кангрэсу Беларускага ПЭН-цэнтра ў «Іслачы», — усё было адно да аднаго, і сімптомы тыя ж самыя. Але, дзякуй богу, і тады ўсё скончылася добра. Праўда, такім чынам Васіль Уладзіміравіч быў выбіты са строю і адразу павінен быў зьехаць… Зрэшты, здароўе сапраўды ўжо не аднойчы падводзіць Васіля Уладзіміравіча, які яшчэ з вайны пакутвае на астму, і аб гэтым ведаюць яго сябры. З якіх менавіта часоў пачалася хвароба, распавядае зноў жа М. Тычына: — 1980 год. Да мяне ў госьці завіталі Васіль Быкаў, Алесь Адамовіч, Янка Сіпакоў, Лазар Лазараў і фотакарэспандэнт «Литературной газеты» Карзанаў… Я жыў тады на вуліцы Леніна, і над канапай у мяне вісела шкура аленя. Быкаў, як толькі зайшоў, адразу заўважыў: «Во, алянушка»… Гутарылі мы ня вельмі доўга, аднак Васіль Уладзіміравіч сабраўся ўжо дадому… Сышоўшы, ён пасьля патэлефанаваў — кажа: — Я забыўся сваю папку… — Дык, можа, зойдзеце да нас? — спытаў я. — Не, Вы выйдзіце, я Вам пасьля патлумачу… І калі я выйшаў з гэтай папкай, Быкаў спытаў: «Адкуль у Вас гэта алянушка?» Я казаў, што набылі абсалютна выпадкова — увечары нейкі чалавек раптам прапанаваў: «Купите шкуру оленя!»… Тады толькі Васіль Уладзіміравіч распавёў, што астма ў яго пачалася менавіта з таго, што аднойчы на фроньце ён спаў на такой вось шкуры аленя. Пасьля чаго астма перасьледавала яго ўжо ўсё жыцьцё. І што датычыцца сапраўдных адносінаў улады да пісьменьніка, дык аб гэтым вельмі красамоўна сьведчаць наступныя падзеі. У тым жа 1984 г. Міхаіл Пташук выказвае намер экранізаваць «Знак бяды». Быкаў папярэджвае: «Вы еще не понимаете, на что идете! Нужен характер! Художник без характера — не художник. Кстати, и без здоровья тоже…»1. Але ў працэсе працы над карцінай прэтэнзій не ўзьнікае — «сьпярша быццам усё ішло добра, амаль прымальна, наколькі тады мог быць прымальным савецкі фільм. Пташук неяк умудрыўся здаць яго без вялікіх стратаў, карціну адправілі ў Кіеў на кінафабрыку рабіць копіі для пракату. Здымачная група была распушчаная, фінансаваньне спыненае»2. Болей таго, «Знак бяды» атрымлівае тры галоўныя прэміі на кінафестывалі ў Югаславіі (за лепшы фільм, за лепшыя жаночую і мужчынскія ролі), пасьля чаго рэжысёра выклікае загадчык аддзелу культуры ЦК КПБ Іван Антановіч… Падрабязныя запісы пра драматычныя падзеі тых дзён, на шчасьце, пакіне сам Міхаіл Пташук: «Я вернулся в Минск, и через три дня меня вызвали в ЦК КПБ. Иван Иванович Антонович, заведующий Отделом культуры ЦК КПБ сказал: — Премии премиями, но есть мнение секретаря ЦК КПСС о вашем фильме! Он в целом хорошо оценил картину, но у него есть предложение, которое он высказал первому секретарю ЦК республики. — Кто это? — спросил я. — Егор Кузьмич Лигачев. — Какие предложения? — Надо сократить в фильме сцены раскулачивания! […] — А что Слюньков? — Он предложил сделать необходимые доработки в фильме, доложить ему, а он доложит в ЦК КПСС. Поэтому переговорите с Быковым и покажите сделанное. — Быков не пойдет на это! — Значит, пойдете вы. Вы режиссер. — И я не пойду! Иван Иванович долго и пристально смотрел на меня: — Значит, сделают это другие! — Это ваше право! Вы можете отстранить меня от картины, но резать фильм я не буду. Иван Иванович опять долго и пристально смотрел на меня. — Вы сделаете это! — Я вам ответил! Можете пригласить другого режиссера, который сделает вам все, что нужно, но я гробить свой фильм не буду! — Михаил Николаевич! — Иван Иванович сделал паузу, переложил на столе книги с бумажными закладками. — Вы же понимаете, что если мы пригласим другого режиссера, это будет конец вашей карьеры. Мы не хотели бы вас терять. Вы талантливый человек, вы сделали талантливый фильм, но на этом фильме ваша жизнь не кончается! Кроме того, вы мой земляк, и я хотел бы, чтобы ваша творческая судьба сложилась удачно! […] Он вызывал меня несколько раз одного, потом вместе с Быковым. Но ничего не добился. — Василь Владимирович! — обратился он к Быкову. — Он еще молодой и не понимает, что мы хотим ему помочь. — Его право художника решать, — сказал Быков. — Как он скажет, так и будет! — Я не могу уродовать картину! Это уже живой организм, и он живет по своим законам! — Тогда пусть уродует ЦК, — предложил Антоновичу Быков, — сам Лигачев со Слюньковым вместе! Антоновичу было трудно говорить с Быковым, на него не попрешь, хотя всю сознательную жизнь его душили. Вешали на лацканы пиджака звезды, ордена и медали и тут же закрывали для печати книгу. — Вы подумайте, еще раз посмотрите картину, возможно, вы сами найдете, что сделать, — сказал Иван Иванович. Быков поднялся и вышел1. На следующий день мне позвонил Элем Климов, председатель Союза кинематографистов СССР, и сказал, что меня вызывают в ЦК КПСС. — Кто вызывает? — спросил я. — Камшалов, завсектором кино ЦК, велел передать, чтобы ты приехал. Надо завтра быть в Москве. […] На следующий день я был в Москве. С Белорусского вокзала поплелся в Союз кинематографистов. Элем Климов сообщил, что на меня заказан пропуск в ЦК КПСС и меня ждет секретарь ЦК по идеологии Егор Кузьмич Лигачев. […] — Василь Быков написал прекрасное произведение. Комитет по Ленинским премиям в области литературы и искусства присудил ему самую высокую премию в нашей стране — Ленинскую премию! Но это произведение, как и любое, можно по-разному истолковать! Вы согласны со мной? — Конечно. — Так почему вы считаете, что правильно поняли Быкова? — Это мое понимание... — У нас понимание должно быть одно, — перебил Егор Кузьмич. — Правда истории должна соответствовать нашему пониманию. Вы согласны? — Конечно! Правда искусства должна соответствовать правде жизни, а Василь Владимирович Быков, с моей точки зрения, написал правду! — Но ваша правда не соответствует, повторяю, нашему пониманию истории. Да, были перегибы, но партия оценила это, наказала виновных. Он говорил цитатами одного из быковских героев. — Центральный Комитет считает, что вам, еще молодому режиссеру, необходимо внести коррективы в сцены коллективизации… […] Центральный Комитет также считает, что в нынешнем виде фильм нельзя показывать широкой аудитории нашей страны. Госкино СССР совершило ошибку, рекомендовав фильм для участия в международном кинофестивале. Эту ошибку вы должны исправить. — Как? — Я не призываю вас к радикальным мерам. Фильм замечательный! Его нельзя уродовать, но некоторые слова, и особенно монолог героини о представителях Советской власти необходимо сократить. Нас неправильно поймет наш народ. Я не призываю вас это делать сразу по приезде в Минск, подумайте, посоветуйтесь у себя в ЦК, в Институте партии. Вы еще молодой, вы талантливый режиссер, и нам хотелось бы, чтобы вы активно работали в будущем. […] Я вернулся в Минск. Картину закрыли. Мне никого не хотелось видеть. […] ...Лето 1986 года подходило к концу. Раскручивалась в стране перестройка, с экранов телевизоров не сходил ее «отец» Михаил Сергеевич Горбачев. В августе 1986-го он отдыхал в Крыму, и Госкино СССР подготовило для него программу зарубежных фильмов, куда были включены и новые советские картины. Так вот, в эту программу попал мой «Знак беды». Это был отчаянный шаг Госкино СССР, ведь фильм был закрыт вторым человеком в стране — Е. К. Лигачевым. Не знаю, какие еще советские фильмы были в программе Горбачева, но в конце августа, рано утром, раздался звонок из Госкино СССР, звонил председатель Комитета по кинематографии СМ СССР Александр Иванович Камшалов. […] — Я вас, Миша, поздравляю, — раздался в трубке голос Александра Ивановича. — Мне только что звонила из Крыма Раиса Максимовна! — Какая Раиса Максимовна? — не сразу сообразил я. — Раиса Максимовна Горбачева! — Она смотрела «Знак беды»? — Они смотрели всей семьей, как она мне сказала, и остались под большим впечатлением от вашего фильма. Так что я вас поздравляю! — Когда они смотрели? — задал я глупый вопрос. — Вчера вечером, а сегодня утром она позвонила и поблагодарила за фильм. Сказала, что Михаил Сергеевич остался очень доволен, просил передать, что сегодня, когда перестраивается вся страна, народу необходимо говорить правду. — Они знают об отношении к фильму Лигачева? — задал я второй глупый вопрос председателю Госкино СССР. — Вы должны понимать, Миша... Это мнение Генерального секретаря ЦК КПСС... — Кто-кто, а Александр Иванович знал иерархию ЦК КПСС, отработав много лет в аппарате отдела культуры ЦК, заведовав сектором кино. […] Я тут же перезвонил Василю Владимировичу Быкову. — Не радуйтесь, Миша! — сказал Быков. — Сегодня они говорят одно, а завтра скажут другое! Выходила моя повесть, звонили, поздравляли, а потом звонили в издательство, — и набор книги рассыпался! Им нельзя верить! Мать родную за кресло продадут! Через день позвонил Иван Иванович Антонович и передал по телефону слово в слово сказанное мне Камшаловым, только у него информация была не от Раисы Максимовны, а от Слюнькова. — Ну вот, ты отпирался от наших замечаний, а сделал, и видишь, как всем хорошо... И наверху, и нам... Я не сказал тогда Антоновичу, что никаких поправок в фильме не делал, сцен коллективизации не сокращал и вообще к фильму не прикасался уже по той причине, что картина была закрыта и меня к фильму никто не допускал. — Что будешь дальше снимать? — спросил Антонович. — Не знаю... — Мой тебе совет: не связывайся с Быковым. Он, с моей точки зрения, как писатель — гений! Он останется в истории, но зачем такие затраты? Хорошо, что фильм посмотрел Сам, а если бы Сам не посмотрел, что тогда? Ты обрекал себя на безработицу! Тебе никто не дал бы больше снимать! — А как же «национальные кадры»? — Национальные кадры должны снимать то, что не противоречит линии партии! Это старая ленинская установка, но сегодня она, как никогда, современна! — А Мележ? «Люди на болоте»... — А что Мележ? Мележ в своем романе четко отразил линию партии тридцатых годов! Потом, не забывай, что все это было сделано Шолоховым в «Поднятой целине»! Мележ повторил все это на белорусской почве! У него нет расхождения с линией партии! — А у Быкова есть? — Я скажу тебе прямо: Быков — желчный писатель! Гениальный, но желчный! Я не пророк, но он с любой властью не сработался бы! — Зачем ему власть, он — художник! — Вы все в этом вопросе заблуждаетесь! Художник не живет в абстрактном обществе! Он выражает идеи того общества, которое его окружает! Поэтому мой тебе совет — не связывайся больше с Быковым! Снимай комедии! Народ их любит! Тебя все на руках носить будут: и народ, и власть. Учись у Макаенка! Он делал все, что нужно было власти! И все «первые» его любили! Или Иван... — Какой Иван? — не понял я. — Шамякин! Писатель-то никакой!.. Это тебе не Быков! Его «вверху» никто не читал! Но депутат, Председатель Верховного Совета БССР... Всю жизнь писал вагонное чтиво... Думаешь, «они» этого не понимали? Все понимали! И понимают! Но он всегда отражал линию партии! — Вы к чему меня призываете, Иван Иванович? — Ставь комедии... Власть любит комедии! Все вроде про них и не про них! Про дядю Васю! Вот и ставь про дядю Васю! А ты с Быковым якшаешься!» Ужо пасьля Бі-Бі-Сі прызнае беларускую карціну лепшым неанглійскім фільмам, а актрыса Ніна Русланава атрымае кінематаграфічную прэмію «Ника» — за лепшую жаночую ролю. У Беларусі ж «Знак бяды» будзе адзначаны толькі… прафсаюзнай прэміяй. М. Пташук напіша з гэтай нагоды: «После фильма «Про Витю, про Машу и морскую пехоту», за который я получил много призов и наград, «Знак беды» был вторым моим фильмом, отмеченным призами и наградами в Европе. Этот фильм принес мне известность, он стал моей визитной карточкой для въезда в Европу. Моя фамилия благодаря этому фильму была занесена в европейские каталоги режиссеров, отмеченных наградами в Европе. Было написано много статей, но ничего не было написано на родине! В Белоруссии мой фильм остался незамеченным, его никто не анализировал, на ежегодных конкурсах, проводимых Госкино БССР и Союзом кинематографистов БССР, ему дали «диплом за раскрытие темы Великой Отечественной войны»! Разве это не позор? Разве это не унижение для творца? Ни один из критиков Института искусствоведения Академии наук не уделил ни одной строки фильму в белорусской прессе, в то время как в западной и московской прессе фильму были посвящены газетные статьи! Все всё знали, все всё понимали, но никто не решился сказать»… «В 1974 году за повести «Обелиск» и «Дожить до рассвета» Быков был удостоен государственной премии. В 1980 году ему было присвоено звание народного писателя Белоруссии, в 1984-м — Героя Социалистического Труда, — напіша праз два дзесяцігоддзі Л. Лазараў. — Конечно, во всем этом свою роль сыграло изменившееся к нему отношение в Белоруссии. Я пишу об этих званиях и наградах Быкова без малейшего смущения. Мы прекрасно знали и не забыли, как часто высокие звания и награды получали бездари и ловкачи, верно служившие правителям. Но тем радостнее было, когда званий и наград удостаивался, как в случае с Быковым, действительно яркий талант, к тому же до этого немало потерпевший от правящего в стране режима. И для большого числа его читателей это было торжество справедливости. Я мог убедиться в этом, побывав на шестидесятилетии Быкова. Большой зал театра имени Янки Купалы был битком набит — яблоку некуда упасть. […] Потом были два пышных приема — властей и писательский. […] Вот, казалось мне, Быков достиг самой высокой точки писательской славы и может пожинать ее плоды. Я оказался неправ»1. Заканчэньне — у наступным нумары.