Сяргей Шапран

_____________________ «Адзіны шанц». Старонкі кнігі пра В. Быкава. (Заканчэньне) Заканчэньне. у № 6 (25), і №1-6 (26-31), №1-5 (32-36). Часопісны варыянт.	У 1985 г. Васіль Быкаў працягвае працаваць над раманам «Кар’ер» (першапачатковая назва — «Абвал»1), праўда, раман «хутчэй па аб’ёму, чым па жанравых прыкметах»2. У прадмове да публікуемага ўрыўку з будучага твору аўтар напіша: «Второй год работаю над повестью о годах войны, где, впрочем, давнишние события то и дело переплетаются с нашими днями»3. Падчас жа аднаго інтэрв’ю ўдакладніць: «Опять проблема выбора. А еще — верности и (что у меня встречается не часто) любви…» І ў адказ на рытарычнае пытаньне: «Итак, снова война...» — скажа: «Снова. Среди воинов Великой Отечественной мое поколение — 1924-й год рождения — было почти самым молодым. Живые свидетели тех дней уходят из жизни, и литераторы будущего (даже самые талантливые) едва ли смогут рассказать о той битве с полным знанием дела. Поэтому надо спешить…»1 Аднак у маі таго ж году напіша ў лісьце да Ігара Дзядкова: «А я сделал паузу в творчестве — как-то стало невмоготу от елея в этот юбилей2, не хочется ни продолжать, ни браться. Хочется повременить. Потому что... Вы, надеюсь, понимаете почему»3. Аб працы над новым творам пісьменьнік паведаміць Дзядкову не аднойчы. Так, у сьнежні 1984 г., памятаючы аб горкім вопыце друкаваньня «Знака бяды», напіша: «Заканчиваю новую повесть — все о войне, но никакого энтузиазма не ощущаю, п[отому] ч[то] не знаю, куда с ней податься? Не ко времени такие вещи, знаю это по урокам «Знака беды» […]»4. І праз год: «Хуже вот, написал новую повесть, и хотя там нет ничего такого острого, проходимость ее в это время мне кажется нулевой. И вот я думаю иногда, как мудро поступают авторы, которые предусмотрительно не допускают ничего такого, что бы вынудило их к переделке, купюрам. У них все, до последнего слова, доходит до печатных станков в авторском виде, без выкручивания рук и вытряхивания мозгов. А у меня так не получается. Почти все мои повести (за исключением 2-3) изуродованы, обрезаны, перестроены и в таком виде существуют в литературе. И я не могу их восстановить, п[отому] ч[то] редакторы все сличают с предыдущим изданием и не допускают правки. Более того, при каждом новом издании что-нибудь (хоть по мелочам) исправляется, вырезается. Часто втихаря, без ведома автора. Но уж, видно, такова судьба!»5. «Кар’ер» будзе надрукаваны ў 1986 г. адначасова ў «Полымі» (№ 4, 5) і ў «Дружбе народов» (№ 4, 5; пер. аўтара). Лазар Лазараў напіша аўтару: «Дочитал «Карьер» и хочу повторить то, что говорил тебе по телефону. Очень сильная повесть. Никогда так остро я не чувствовал, какая великая разница между смертью, которая висит над тобой в бою, и смертью человека, загнанного в тупик, у которого отбирают не только жизнь, но и достоинство, над которым измываются, которого пытают. Состояние этого человека написано с непререкаемой убедительностью. Читать это, а вернее переживать — ты заставил это пережить — почти невыносимо. Я никак не могу освободиться от этой тяжести. Повесть точно выстроена в смысле композиции: переходы из современности в войну, из снов в реальность совершенно естественны, органичны — все здесь оправданно и крепко связано. Главные фигуры написаны зримо, все они живут в повести — каждый своей жизнью: и Мария, и Барановская (это, наверное, будет самый трудный в смысле прохождения кусок), и Семенов (очень хороши оба его рассказа — и фронтовой, и партизанский, а неожиданная смерть его, похороны переворачивают душу), и Молокович, и Кисляков, и Дрозденко, и сам Агеев. Я мог бы еще долго говорить о том, что хорошо в повести, что производит большое впечатление, но оставлю все это для будущей рецензии, а пока лишь поздравлю тебя с безусловной удачей: вещь серьезная, глубокая, о многом заставляющая думать. Интерес у широкого читателя она вызовет, наверняка, не меньший, чем «Знак беды»6. Іншыя ж крытыкі па-рознаму паставяцца да аповесьці — меркаваньне адных: «Поступок Ивановского в «Дожить до рассвета» и раскопки Агеева в «Карьере» — одного происхождения. Это быковская мечта. Может быть, чуть наивная. Может быть, чересчур суровая — предъявлять такие требования к человеку. Это мечта Быкова о настоящем человеке»1; меркаваньне другіх: «Да, проблематика «Карьера» многогранна. Но автор […] не достиг той степени художественной рельефности, органичности воплощения замысла, концентрации света, образной энергии на главном в произведении — когда можно было бы говорить о творческом открытии. Важное для композиции повести обстоятельство — упорные раскопки Агеевым заброшенного карьера — хоть и «замотивировано» всячески, отдает все же психологической натяжкой. Тут перед нами как бы сюжетно развернутая метафора, обставленная внешне с предельной реалистичностью»2. І дарэчы будзе прыгадаць тут крытычны артыкул Д. Іванова: «В то время как прежний Агеев был бессилен судить его нынешнего, сам он тысячи раз на все лады судил и обсуждал Агеева давнишнего, это было затянувшееся и малоприятное для обоих разбирательство, хотя строгий судья был беспристрастен и мудр той неподкупной мудростью, которая открывается с высоты прожитых лет. Порой восхищаясь, а порой удивляясь безрассудству своего обвиняемого, обходя некоторые вышедшие в тираж ценности давних лет, этот судья со временем стал ориентироваться на истинный кодекс непреходящих ценностей, на первом месте среди которых он ставил человеческую жизнь как таковую». Однако повесть в основном лишь декларирует этот конечный вывод. Новая позиция Агеева только заявлена, но не выявлена. Остается вопросом, как расставался и расстался ли он со своей прежней обезличенностью. А личность и судьба Барановской, так его поразившие; ее суждения о добре и зле, явившиеся тогда откровением для Агеева; открывшийся ему мир Достоевского — как все это сказалось, как развилось в Агееве за сорок лет? И эти вопросы тоже, увы, безответны. «Василь Быков может написать что-то чильнее, что-то слабее, — размышлял в связи с «Карьером» Игорь Дедков. — Может не уберечься от повторов, воспроизводя логику героического выбора. Может еще в чем-то недобрать своей высоты как художник. Но всякая его новая повесть — исключений тут нет — дает, а то и возвращает нам ощущение настоящего в литературе, настоящего и серьезного». Вернее (и честнее) будет сказать, что «Карьер» повесть настоящая, серьезная попытка нового шага — попытка, но не шаг, не открытие читателями нового Быкова»3. Між іншым, у сувязі з гэтым і іншымі крытычнымі артыкуламі, А. Шагалаў пазьней напіша: «Кляня свое положение, отчаянно переживая за Марию, Агеев — и в этом состоит глубокая жизненная правда образа — доведись ему тогда опять такое — снова повторил бы то, что сделал. […] В этой связи довольно странно прозвучало выступление критика «Огонька», который, конспективно обозначив «новое» в повести В. Быкова, вместе с тем сделал такой вывод: «выбранная писателем коллизия выглядит искусственной» (Иванов Д. Что впереди? // Огонек. 1987. № 2. С. 12). Пример оказалася заразительным, и вот уже М. Стрельцов называет ситуацию в «Карьере» «заданной» (Стрельцов М. Пусть НЕ ПУГАЕТ нас улыбка скептика… // Литературная газета. 1987. 25 марта), а вслед за ним Н. Потапов сетует на то, что «важное для композиции повести обстоятельство — упорные раскопки Агеевым заброшенного карьера, — хоть и «замотивировано» всячески, отдает все же психологической натяжкой» (Потапов Н. Маяк над бурей // Правда. 1987. 20 апр.). Привел я эти суждения не затем, чтобы затевать запоздалую полемику. Хотя, с другой стороны, аргументы, которыми оперирует, например, Д. Иванов: «…вины-то с себя Агеев любом случае — найдет, не найдет ли он ее (Марии) «белые косточки» — не снимает и не снимет, она для него сейчас безусловна… Вина остается и останется…», — на мой взгляд, вряд ли могут быть приняты в качестве удовлетворительного объяснения тезиса критика. Нет, в том, что касается чувства вины, с этим спорить не приходится […]. Но только ли метастазы вины поразили душу Агеева? Есть и «надежда», в реальности которой сомневается Д. Иванов. И эту надежду автор и его герой обращают на нас с вами, читатель, на сегодняшнее поколение. Эта надежда сориентирована «на истинный кодекс непреходящих ценностей, на первом месте среди которых он (Агеев) ставит человеческую жизнь как таковую. В том числе и ту жизнь, которой он некогда столь безрассудно распорядился… Впрочем, как и собственной тоже»1. Ужо пазьней М. Тычына заўважыць, што тут «актуалізуецца ўжо знаёмая па «Круглянскім мосьце» сюжэтная сітуацыя. Старшы лейтэнант Агееў […] зга­дзіўся з прапановай Марыі, яго каханай дзяўчыны, аднесьці на станцыю тол, бо гэта, на думку абодвух, адзіная магчымасьць выканаць заданьне»2. А І. Афанасьеў адзначыць: «Карьер» — первое произведение В. Быкова, в котором о нависшей над человечеством опасности говорится открытым текстом. В этом романе ясно, как, пожалуй, никогда прежде у В. Быкова, отразились реальности ядерной эры, а отстаиваемый с публицистической страстностью новый кодекс ценностей продиктован задачами борьбы за выживание человечества»3. Сам жа пісьменьнік скажа: «Мне давно хотелось написать, как участник войны раскапывает братскую могилу, карьер или что-то другое, связанное с событиями его жизни, и одновременно идут «раскопки» в памяти, процесс реконструкции прошлого в его душе, в его сознании. Лучше всего это было сделать на материале подполья, потому что там по сравнению с фронтовой, даже партизанской жизнью многое не зафиксировано, не ясно, исчезло бесследно. […] Отрезвление к Агееву пришло позже, и он вдруг с ужасающей ясностью понял, какова цена сделанного им шага. Ну что стоит какая-то корзина взрывчатки по сравнению с загубленной жизнью Марии, да еще к тому же с возможностью продления этой жизни. Но такие вещи открываются, конечно, по прошествии времени, в конце пути, когда человек уже одной ногой по ту сторону»4. Аднак што датычыцца менавіта літаратурнай крытыкі, дык у гэтыя гады ўжо многія становяцца прыхільнікамі таленту Васіля Быкава — шчыра ці, магчыма, вымушана. Нават Т. Бондар, якая праз пятнаццаць год ужо, напэўна, забудзецца, што сама некалі сьцьвярджала: самае галоўнае ў Быкава — «…однажды и навсегда выбранная им верность правде. Правде истории. Правде времени. Правде жизни»: «Наверное, многие, как и я, не однажды вчитывались в строки биографии Василя Быкова, отыскивая, стараясь понять, где, в какой из них — разгадка «феномена Быкова». Ведь такая же — или почти такая же! — биография чуть не у каждого из его поколения. У целого поколения. И у страны на этом отрезке времени, счет которого не на годы — на судьбы, на миллионы человеческих судеб. […] Правда истории, правда времени, правда жизни… Она неизменна, она — всегда то, в чем заключена справедливость, и любое отступление от нее вызывает боль, не дает спать по ночам, не дает дышать. Не отступить же, не оступиться — нигде, ни в чем — как это трудно! Понимание этого обусловлено и его, Василя Быкова, личным опытом, и его — похожей и не похожей на судьбы сверстников — судьбой. Василь Быков на примере своей жизни знает, как это трудно, как безмерно трудно и — как необходимо! Потому что все победы начинаются с побед над самим собой. Потому что человек может и должен победить в борьбе за свое бессмертие. Потому что человек может и должен отстоять выношенные в сердцах стольких поколений людей светлые идеалы. Потому что человек достоин Будущего. Я не знаю сегодня другого писателя, который так страстно, так неутомимо, как Василь Быков, утверждал бы эту свою веру. От книги к книге. От повести к повести. […] Правда истории, правда времени, правда жизни… Ни в чем, ни на миг не отступился от нее Василь Быков. Ни в чем, ни разу не предал он тех, кого, делая героями своих книг, выводил, выводит из окопов войны, из ее ада. Ни разу. Мне иногда кажется, что разгадка «феномена Быкова» — именно в этих «ни в чем… ни на миг… ни разу…». Солдатское, гражданское, писательское мужество, последовательность, бескомпромиссность писателя во всем — в жизни, в творчестве, в убежденном отстаивании своей правды, своей позиции — неизменно привлекают миллионы людей, людей с самыми разными идейными убеждениями, в самых разных уголках планеты. […] Феномен Быкова… Одни пытаются объяснить его загадку трудной — и тем счастливой — судьбой, выпавшей на долю писателя. И они правы. Так как на его судьбе — отсвет судьбы целого поколения, судьбы целой страны на большом, выжженном страданием отрезке времени. Другие считают, что объяснение этой загадки — мужество Василя Быкова. Мужество, с каким преодолевал он крутые ступени лет, военных лет и послевоеных, не менее трудных, потребовавших от него нового — духовного — подвига. И они тоже правы. Третьи объясняют ее свойством быковского таланта, огромного таланта понимания — проникновения в человеческие судьбы, в человеческие характеры и через них — в сущность Человека. И с этим тоже нельзя не согласиться. Хотя еще важнее, гораздо важнее представляется мне его, быковская, верность — верность своему призванию, своему таланту, верность себе. И еще — однажды и навсегда выбранная им верность правде. Правде истории. Правде времени. Правде жизни»1. Таму зьнешне магло скласьціся ўражаньне, быццам бы 80-я гг. у быкаўскім лёсе былі практычна бясхмарнымі, нават бесканфліктнымі, быццам якраз у той час да пісьменьніка сапраўды прыйшло ня толькі чытацкае, але і афіцыйнае прызнаньне ў выглядзе літаратурных прэміяў, дзяржаўных узнагародаў… Часопіс «Беларусь» канстатуе: «Амаль штомесяц выходзіць кніга Васіля Быкава на адной з моў сьвету. Калі зьвярнуцца да канкрэтных лічбаў, то па стане на 1 студзеня 1985 года толькі ў СССР выпушчана 110 выданьняў яго кніг (у тым ліку ў Беларусі 26 выданьняў). Больш за сто разоў выходзілі кнігі пісьменьніка за мяжой. Паводле зьвестак ЮНЕСКО Васіль Быкаў зьяўляецца адным з самых чытальных у сьвеце пісьменьнікаў. Факт, як кажуць, гаворыць сам за сябе»2. «Московские новости» нездарма напішуць: «Вот уже для нового поколения В. Быков представляется увенчанным лаврами на пьедестале вечности, а не изрешеченным пулями лукавых слов. Памятником, а не солдатом»1. У сваю чаргу А. Казловіч пазьней рэзюмуе: «Его военная проза переросла в прозу философскую. На войне он замечал прежде всего Человека, причины побед и поражений видел не в идеологической сфере, а в Духе человеческом. Любовь, ненависть, страх, долг — эти чувства определяют взаимоотношения фронтовиков, партизан, полицаев. Быков открывает внутричеловеческую войну. Открывает и... зарывает в землю. Герои часто закапывают друг друга в безвыходных боевых ситуациях. Хороня Дух, Быков подчеркивает бездуховность войны. Упрятывая в землю тела и чувства воевавших, он упрятывает и причины войны. С точки зрения Человека, война — беспричинна. Дух привел Быкова к пацифизму. Его слава пошла по миру. Вдогонку партия, чтобы сохранить свое лицо, присвоила Быкову в 1984 году звание Героя Соцтруда, а в 1986-м — присудила Ленинскую премию. Выше наград в Отечестве не имелось. Быков-писатель получил должное за выдающиеся достижения в творчестве. Быков-политик был поощрен за то, что не встал на тропу Александра Солженицына, не показал беспричинность коммунистической системы, не стал ее расшатывать, закапывать так, как закапывал войну. Коммунизм как перманентная война с Человеком в доперестроечных произведениях Василя Быкова не прописан, ибо существовал Быков-цензор, уважающий правила игры»2. Аднак будуць і іншыя меркаваньні, якія, здаецца, будуць бліжэй да праўды: «И все же баловнем судьбы Василя Быкова назвать трудно. Отрицание было громким, кричащим на многомиллионную аудиторию, признание — тихим, почти молчаливым. Был великий соблазн исправиться, взойти на мифическую вышку и увидеть войну как надо, как этого требовали. Лейтенант Быков приравнял бы это к измене. Писатель Быков был скорее согласен поменять профессию и зарабатывать хлеб насущный иным способом, чем отказаться от правды собственного видения. Раз и навсегда он скажет себе, что правда однозначна, что манипуляция с ней уничтожает и произведение, и автора. Так он не будет убит во второй раз»3. Невыпадкова падчас падрыхтоўкі ў 1984-1985 гг. у «Молодой гвардии» быкаўскага чатырохтомніка «Атака з ходу» і «Мёртвым не баліць» уключаныя ня будуць. І хоць пісьменьнік напіша з гэтай нагоды ліст у ЦК КПСС да Міхаіла Зімяніна, але сакратар ЦК КПБ Аляксандр Кузьмін скажа, што Быкаў сам павінен адмовіцца ад уключэньня гэтых аповесьцяў у Збор твораў. Да таго ж пісьменьнік атрымае з выдавецтва наступны ліст: «12 марта 1985 г. Дорогой Василий Владимирович! В связи с Вашей просьбой о включении повестей «Мертвым не больно» и «Атака с ходу» в четвертый том Вашего собрания сочинений, выходящего в издательстве ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», мы еще раз вернулись к рассмотрению этого вопроса. Были вновь перечитаны повести, проанализированы литературно-критические публикации по поводу этих произведений, включая монографические работы о Вашем творчестве, еще раз изучены инструктивные документы Госкомиздата СССР […]. По «Положению о порядке подготовки, выпуска и распространения в стране собраний сочинений, избранных произведений и творческого наследия писателей, композиторов и деятелей искусств», утвержденному приказом Госкомиздата СССР от 27.08.84, в массовые собрания сочинений современных писателей включаются «наиболее значительные в идейно-художественном отношении» произведения, «которые до этого публиковались полностью и неоднократно, как правило, на языке предполагаемого издания и на языках других народов СССР». Повести «Мертвым не больно» и «Атака с ходу», опубликованные в конце 60-х годов в журнале «Новый мир», были заметными произведениями того времени, они привлекли к себе внимание читателей и критики. Полемика, разгоревшаяся вокруг этих повестей, была острой, однако мнения всех выступавших в главном были едины: утверждалось, что в данных повестях, кроме несомненных удач, сказалась определенная авторская тенденциозность, что заставляло подвергать сомнению жизненную достоверность отдельных эпизодов, характеристик героев. Такого рода суждения высказывали как читатели, среди которых были и участники Великой Отечественной войны, так и профессиональные критики типа А. Бочарова, И. Козлова, насколько нам известно, всегда без предвзятости судившие о Вашем творчестве. Конечно, в критических публикациях того времени были эмоциональные перехлесты, сегодня некоторые формулировки, что называется, «не звучат», но общий характер тех замечаний, думается, можно принять и сейчас, тем более что в современных монографиях И. Дедкова, Л. Лазарева мнения серьезных критиков конца 60-х — начала 70-х годов не опровергаются. Не дает новой оценки повестей «Мертвым не больно» и «Атака с ходу» и автор вступительной статьи к Вашему собранию сочинений Д. Бугаев. Как сообщает Всесоюзная книжная палата, названные повести не выходили на русском языке отдельными изданиями. Согласитесь, что издательству нельзя игнорировать перечисленные аргументы при решении вопроса о включении повестей «Мертвым не больно» и «Атака с ходу» в выходящее в «Молодой гвардии» собрание Ваших сочинений, рассчитанное на массового, преимущественно молодого читателя, тем более что все эти повести стали бы фактически заключать все собрание сочинений и привлекли бы не совсем верные акценты в общий пафос Вашего творчества. На наш взгляд, при Вашем согласии на доработку этих повестей, готовы обсудить возможность их отдельной книжной публикации вне собрания сочинений. […] С уважением, Главный редактор Н. Машовец. Зав. редакцией современной советский прозы З. Яхонтова»1. Але, з другога боку, такі ў нечым камічны выпадак: прадмову да таго чатырохтомніка спачатку напіша нехта з маскоўскіх крытыкаў, якія Быкава ў свой час разносілі (ці ня Б. Ляонаў?), але цяпер «у прадмове разносу быць не магло. І ранейшы ганіцель пісьменьніка гаварыў пра яго ўжо ў іншым тоне. Але неэтычнасьць ягонага шараханьня была відавочнай. Ды і шчырасьць маскоўскага крытыка выглядала непераканальнай. Таму ў самы апошні момант вырашылі зьвярнуцца да іншага аўтара» — напісаць прадмову прапануюць Дз. Бугаёву2. У 1986 г. выходзіць біяграфічны білінгвічны (беларуска-рускі) фотаальбом «Васіль Быкаў» (Мн.: Беларусь), аўтар тэксту — Алесь Адамовіч. У 1987-м зьяўляюцца кніга Дзьмітрыя Бугаёва «Васіль Быкаў: Нарыс жыцця і творчасці» (Мн.: Народная асвета) і кніга публіцыстыкі самога пісьменьніка «Колокола Хатыни» (М.: Правда), ва ўступным артыкуле да якой Ігар Штокман пісаў: «Быков — писатель очень последовательный, очень цельный, и очерки, статьи его вовсе не открывают нам «другого Быкова», не тот, как говорится, случай, хотя подобное, увы, бывает… Бывает, когда есть лукавство. Хоть малейшее; масштабы не имеют значения. Тогда что-нибудь начинает обязательно «плыть» — либо собственные писательские высказывания, в которые ты не очень-то веришь, ознакомившись с его художественными творениями, либо сами эти творения, разительным образом отличающиеся от теоретических постулатов и призывов того же автора… Не веришь, видишь «шов», разницу. У Быкова этого нет. Он не только последователен и един, он еще и подчеркнуто един, — в публицистике его та же определенность, даже ужесточенность суждений, что и в прозе»1. У тым жа годзе ў часопісах «Полымя» (№ 5) і «Дружба народов» (№ 7; пер. аўтара) друкуецца аповесьць «У тумане» (1986). Першапачатковая назва «Бураў і Сушылін» — менавіта так напісана рукой аўтара на папцы з рукапісам2. Ужо ў працэсе працы зьявіцца назва «Ціхі стрэл у тумане» — так пазначана на другім аўтографе аповесьці — у пачатку3 і напрыканцы блакнота: «тихий выстрел в тумане ціхі стрэл у тумане»4, пазьней таксама і на машынапісным экземпляры5. Гэты твор Быкаў піша ў Нідзе, у літоўскім Доме творчасьці, куды едзе разам з Ірынай Міхайлаўнай і Рыгорам Барадуліным. Васіль Уладзіміравіч прыгадае: «Сюжэт «Туману» быў гатовы даўно. Ідэя чалавечай безвыходнасьці нязрушна сядзела ў маёй сьвядомасьці і час ад часу дамагалася рэалізацыі. Некаторыя казалі: песімізм, фаталізм, розныя іншыя ўпадніцкія ўплывы. Можа, і так»6. У той час Барадулін чытае Андрэя Платонава; Быкаў пасьля зробіць адно, здаецца, вельмі важнае прызнаньне: «Рыгор дужа хваліў Платонава, я ж чытаў яго без ахвоты. Дужа ненатуральна, нязвыклая мова, з вялікім націскам на паталогію характараў. З тае прычыны мне шмат што не падабаецца ў Дастаеўскага. Мабыць, я ўсё ж у большай ступені рамантык, чым некаторым здаецца. Калі не ў сваіх творах, дык у сваіх чытацкіх прыхільнасьцях. «Дон Кіхот» — во мая кніга. Хаця тая пры­хільнасьць у мяне з дзяцінства, але ж усе мы — з дзяцінства»7. Аднак, мабыць, не ўсё задавальняе аўтара ў новай аповесці, таму ён піша ў ліпені 1987 г. Дзядкову: «Наверное, Вы правы, сейчас бы я несколько изменил концовку (пусть бы Сущеня побродил немного по лесам). Но ему все равно не жить. Он оказался между, а между честному человеку жить невозможно. Честный человек в этот мир не вписывается. Он отторгается всеми. Потому что сам мир бесчестен. Был и — увы! — остается. И тут ничего не поделать»8. Значна пазьней М. Тычына, маючы на ўвазе і «Кар’ер», і пазьнейшую аповесьць «У тумане», заўважыць: «У новай гістарычнай і літаратурнай сітуацыі 80-х гг. мы бачым «Быкава супраць Быкава»: пісьменьнік, чула ўспрымаючы і дакладна ацэньваючы зьмены ў сусьветным «паралелаграме сіл», пераасэнсоўвае і прыкметна ўдакладняе многае з таго, што ўпэўнена сьцьвярджаў у сваіх творах. У яго творах сапраўды паменшала «аскетычнага рыгарызму» часоў ваеннага супрацьстаяньня і пабольшала чулай увагі да чалавечай асобы, якую не заўсёды можна судзіць паводле патрабаваньняў «маральнага катэгарычнага імператыву»1. Аднак менавіта тады, пачынаючы з другой паловы 80-х, быкаўскае мастацкае слова быццам паступова сыходзіць на другі план, яно, здаецца, пачынае заставацца ў ценю яго ж яскравай і сапраўды таленавітай публіцыстыкі. Гэта датычыцца ўсіх мастацкіх твораў пісьменьніка, якія будуць зьяўляцца з-пад яго пяра на працягу наступных амаль двух дзясяткаў гадоў. «На пачатку 90-х у агульным грукаце ад падзеньня куміраў неяк раптам збляднелі вядомыя імёны. «Сьмелыя аповесьці» Чынгіза Айтматава пасьля падзеньня цэнзуры страцілі тую загадкавасьць «высокіх узгадненьняў» і грамадскую напругу, якая стварала вакол іх трывожны арэол. А пра аўтара беларускіх партызанскіх аповесьцяў раптам забыліся. Кніжны рынак запоўнілі сэнсацыйныя выкрыцьці. На паверхню выплылі раней забароненыя лагерныя тэмы, папулярнаю стала газета «Совершенно секретно». У бэстсэлеры выйшла аповесьць Рыбакова «Дзеці Арбату»2. Зрэшты, і ня дзіўна — краіна, у якой жыве Васіль Быкаў, знаходзіцца на парозе вялікіх пераменаў, якія прыходзяць разам з абвешчанай Генеральным сакратаром ЦК КПСС Міхаілам Гарбачовым перабудовай. І разам з жыцьцём зьмяняецца, як неаднойчы пасьля скажа пісьменьнік, і культурная парадыгма. Ды і самога Быкава цяпер больш за ўсё хвалюе тое, што адбываецца ў краіне. Нездарма, калі ў 1987 г. карэспандэнт «Огонька» запытаецца: «Самое сильное потрясение вашей жизни: встреча, событие, чья-то книга, чей-то поступок?» — Васіль Уладзіміравіч скажа: «Самое большое потрясение, я думаю, ждет меня, как, впрочем, и все человечество, впереди: это успех или неуспех нашей перестройки. При любом исходе тут не избежать потрясения положительного или отрицательного свойства, потому что слишком много на нее поставлено»3. Пазьней жа, адказваючы на пытаньне: «Ваша жизнь круто изменилась после прихода к власти Горбачева?» — нагадае: «Знак беды», который долго не хотели печатать, в конце концов получил Ленинскую премию. […] Горбачев — первый из руководства ЦК, кто отнесся ко мне хорошо. Мы много раз встречались, о многом разговаривали. Несмотря на все послеперестроечные обвинения в его адрес, он мне по-прежнему очень нравится — Михаил Сергеевич демократичный, добрый и просто хороший человек. Да, у него не получилось то, что он задумывал, но он был во многом ограничен. Вспомните его окружение — разве с такими людьми можно было что-то реформировать?»3. Але Генеральны сакратар не абароніць Быкава ад даўнішняга яго ганіцеля Сеўрука. Справа ў тым, што ў 1986 г. Быкаў і Адамовіч напішуць «первую, кажется, в жизни кляузу4 на начальство (не анонимную) — на Вл. Ник. [Сеўрука. — С. Ш.] ХХVII съезду»5. Адамовіч прыгадваў: «Признаюсь, я подбил многотерпеливого Василя: ну сколько можно тер­петь! Тем более что нес он и на меня. Знаете, как бывает: на кого-то набрасывается песик, ты отгонять — того оставил, увязался за тобой и не отстает. Как-то по телефону Быков мне сообщил: ну все, взялся он [Сеўрук. — С. Ш.] и за «Знак беды»! Вызвал редакцию «Др. нар.» «на ковер» и уж давал-давал — за Быкова. Потребовал того и того. А у меня был телефон Вл. Ник., никогда не видел его, не разговаривал, но знал про него — скольким он «въелся в кости». И как готовился к этому, списал его рабочий телефон. После разговора с Бык[овым], все еще слыша его мрачный и усталый голос, набрал Москву. И — прямо на Вл. Н. Представился ему и: — Или вы оставите Б. в покое наконец, или я обо всем, обо всех 25 годах травли, скажу публично! Ну сделали на нем карьеру (а это действительно так: со статьи в «Правде» о «Мертв[ым] не больно» (!) началось восхождение [Сеўрука. — С. Ш.]. Сказали бы спасибо человеку и оставили его в покое… Конечно, разговор по такому поводу с моей стороны – наглейший. Возможно, это и смутило. О, они чуют, что неспроста. Раз заговорили так — нет ли за этим кого-то? Потому меня не оборвали, не послали, не отчитали, а стали… жаловаться. На то, как несправедливы белорусы к нему, земляку. Он столько сделал для Быкова (и для Ад[амовича] между прочим тоже), и вместо благодарности что?.. Вот из Средней Азии ему сало прислали… (Вы понимаете, что я опешил: ему! и сало! и именно из Ср[едней] Азии!) Ну, я был в Афган[истане] и понимаете… (А, тут я понял: это посылки воинам, подарки, а ему, высокому гостю, очевидно, вручили.) Прозвучало «Афганистан», и голос из жалующегося превратился в об­ли­чающий: — Вот сегодня — передний край! А все это, тут — о чем вы говорите! И я вспомнил: уже было несколько раз, когда кого-то, ну уж точно, уберут, надоел и наверху и внизу, а он — раз, и в Афганистан. Нет, не добровольцем, в правит[ельственную] командировку. Но все равно — «под огонь», возвращается, и уже нет разговоров о перемене мест. Да, да, и тут был такой недавно разговор, а потом затих. Чтобы вернуть наш телефонный диалог в прежнее русло, я напомнил, уже без прежней воинственности: мы поговорили, будем считать, что все между нами ясно, а повторится — молчать не будем. Одним словом, я предупредил о нашем с Василем последующем поступке, шаге. — Ну, перекроет он тебе кислород, — сказал чел[овек], к-ый учился с «Володей» в Ак[адемии] общ[ественных] наук и знал весь его путь и его таланты1. Начались чудеса: то я сам отказывался от поездок в некот[орые] страны, а тут позвали нас с Гр[аниным] в ГДР по случаю выхода «Бл[окадной] кн[иги»] — не пустили. Статьи стали слетать — из газет, книга — из плана «Сов[етского] писа[теля»]. Пошло-поехало! Заработал тот самый директ[ивный] механизм, безотказный2. Резерв терпения у меня тогда был, но иссяк раньше, чем у Василя. И я решил дать сдачи, мы решили»1. І ў іншы раз: «...мы, конечно, не понимали что активизируем своего недруга и в этом направлении, то есть освобождая себя от него, направляем неуемную энергию аппаратчика на кого-то другого. […] А, в общем, мы с Василем оказались большими простаками с этой своей кляузой. Потом я из первых уст услышал: не получил адресат нашего письма. Среднее звено само знает, что должен Первый получать, а чего не должен»2… «ГЕНЕРАЛЬНОМУ СЕКРЕТАРЮ ЦК КПСС тов. М. С. ГОРБАЧЕВУ Многоуважаемый Михаил Сергеевич! В это знаменательное время, когда наметился и столь последовательно осуществляется благотворный поворот в направлении активизации всех созидательных сил страны, нам думается, будет нелишне обратить внимание на некоторые моменты недавнего прошлого, имевшие место в руководстве литературой и искусством. В частности, мы имеем ввиду многолетнюю практику такого руководства со стороны нынешнего заместителя заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС В. Н. Севрука. Еще в 1966 году т. Севрук опубликовал в «Правде» разгромную рецензию на одну из военных повестей В. Быкова — «Мертвым не больно». Эта же рецензия легла в основу кандидатской диссертации т. Севрука, который все последующие годы с усердием, достойным лучшего применения, отстаивает незыблемость собственных оценок повести. Несмотря на то, что повесть эта давно издана во всех социалистических странах, по достоинству оценена нашей литературной общественностью, а также рядом виднейших критиков — специалистов по военной литературе, т. Севрук (разумеется, сам оставаясь в тени), делает все для недопущения даже печатного упоминания о ней. Так, например, в 1981 году из уже отпечатанного 220-тысячного тиража книги Быкова, вышедшей в издательстве «Известия», полиграфисты вынуждены были выдрать четыре страницы послесловия с весьма умеренным анализом данной повести. Сходной участи подверглась и другая книга В. Быкова «Знак беды» (кстати, выдвинутая в этом году на соискание Ленинской премии), публикация которой при активном участии т. Севрука дважды снималась со страниц журнала «Дружба народов», а при издании ее отдельной книгой в издательстве «Молодая гвардия» под его волевым нажимом лишилась значительной части своего текста, что, несомненно, ухудшило ее литературное достоинство. В первом случае заступничество за автора директора белорусского издательства т. Дубенецкого, пославшего протестующую телеграмму на имя т. Зимянина М. В., дорого обошлось Дубенецкому, вскоре слегшему с инфарктом в больницу. К счастью, однако, мудрая и прозорливая позиция секретаря ЦК КП Белоруссии т. Кузьмина А. Т. способствовала разрешению конфликта по справедливости. Но когда еще до его окончания один из авторов данного письма (А. Адамович) в телефонном разговоре с т. Севруком указал на неправомерность столь мстительных действий последнего и попросил его оставить наконец в покое народного писателя Белоруссии, Героя Социалистического труда Василя Быкова, В. Севрук отреагировал незамедлительно. А именно: — звонком в «Литературную газету»: прекратить писать об Адамовиче; — звонком в журнал «Новый мир»: снять статью Адамовича; — нагоняем издательству «Советский писатель»: опять у вас Адамович в плане; — в Союз писателей СССР, в иностранную комиссию: не пускать за границу! И лишь когда Д. Гранин отказался ехать один в ГДР по приглашению немецкого издательства в связи с выходом в свет «Блокадной книги», запрет не сработал. Впрочем, должностным лицам, которым продолжает звонить т. Севрук, давно известно, что в данном случае ответственное лицо ЦК всего лишь сводит личные счеты. Одна из последних его акций — попытка организовать статью о «пацифизме Адамовича» в журнале «Коммунист». С точки зрения т. Севрука, осознание того непреложного факта, что победа в ядерной войне невозможна, что наша цель — планета без оружия и войн, что перед миром стоит вопрос о жизни и смерти человечества — все это зловреднейший пацифизм! В осуществлении этих его мстительных намерений помешали разве что последние политические события (в том числе и известные переговоры в Женеве), а также премия Э. Климову и А. Адамовичу на Московском фестивале за фильм «Иди и смотри», публикация в «Правде» статьи А. Адамовича «Логика ядерной эры». Конечно, все изложенное здесь — частности в общей и довольно благополучной картине состояния советской литературы, но это — такие частности, которые порождены совершенно отжившей практикой руководства литературой в наше ответственное время. Да и идеологией тоже. С искренним уважением Василь Быков, народный писатель Белоруссии Алесь Адамович, писатель, член-корреспондент Академии наук БССР 14 января 1986 г.»1 З публічанай «водпаведдзю» пісьменьнікам выступіць сам Сеўрук, праўда, толькі праз тры гады: «Нет, каков стиль, каков аромат, какие краски! Умри, Денис, лучше не скажешь […]. Видали, что за изверг этот Севрук, даже переговоры в Женеве по сдаче Горбачевым НАТО всех союзников по Варшавскому Договору намеревался сорвать! Доносы сочинялись по заказу и в кабинете особо подловатого помощника Горбачева Черняева, которого объединяла с Адамовичем одна страсть. Черняев начертал тут же на доносе: «Вопрос, по-моему, поставлен правильно». И помчался к шефу. Участь моя была решена. Но требовалось соблюсти аппаратные формальности. Аппаратчика моего ранга можно было уволить только путем единогласного письменного голосования членов Секретариата ЦК КПСС. То есть каждый должен был поставить на бланке проекта постановления ЦК КПСС «за» или «против» и расписаться. Но даже при одном голосе «против» вопрос с рассмотрения снимался. Первым проголосовал «против» М. В. Зимянин, затем — Б. Н. Пономарев (а он знал меня хорошо по Афганистану. К слову, Адамович дописался до того, что я воровал в Афганистане сало из солдатских посылок. Интеллигенция!). Горбачев завертелся. Поручил Яковлеву создать комиссию, чтобы добить все-таки меня. В комиссию вошли видные литераторы, издатели, журналисты. Возглавлял ее первый заместитель председателя Комитета партийного контроля при ЦК КПСС Иван Степанович Густов. Просветили меня, как говорится, до последней косточки. И единогласно признали: нет, не виновен. НИ ОДИН ФАКТ из доносов НЕ ПОДТВЕРДИЛСЯ! Не могу не назвать имена этих прин­ципиальных и мужественных людей: секретарь Союза писателей СССР Юрий Верченко, главный редактор журнала «Новый мир» Владимир Карпов, директор издательства «Советский писатель» Владимир Еременко, первый заместитель главного редактора «Литературной газеты» Юрий Изюмов, первый заместитель председателя Госкомиздата СССР Дмитрий Мамлеев, директор издательства «Молодая гвардия» Владимир Юркин. Почти все они поплатились потом за свою честность»1. У гэтай сувязі Быкаў заўважыць: «Что и говорить, перекрывать кислород они умели, делали это надежно, надолго и… не оставляя следов. Будущие историки не найдут в архивах никаких письменных свидетельств их одиозной деятельности. Одни лишь общие и совершенно безупречные положения»2. Між тым, Сеўрук працягваў свой аповед: «Но тогда доносчики оскандалились. Как сообщил в ЦК КПСС секретарь ЦК КПБ А. Т. Кузьмин, «ознакомившись с результатами проверки их письма, тт. Быков и Адамович выразили сожаление, что написали его на основе недостоверной информации» (Архив ЦК КПСС к № 08603; 02 от 16 апреля 1986 г.). В тот же день А. Яковлев списал донос в архив. Мне же А. Т. Кузьмин сообщил по телефону, что, когда он зачитывал результаты проверки, то у В. Быкова лицо пошло красными пятнами и он угрюмо молчал, Адамович же ерзал на стуле и хихикал, иногда повторяя, что, мол, имею право и на такие действия. Максим же Танк, когда его познакомили с доносом и результатами проверки, сначала высказался, как нарочанский рыбак, и добавил: «Якая мярзота, якая гнюснасьць — пісьменьнікі пішуць патаемныя паклёпы ў ЦК…»3 Але вось сьведчаньне А. Адамовіча: «Через какое-то время нас с Быковым пригласил к себе секретарь ЦК КПБ А. Т. Кузьмин, единственный, с кем мы находили общий язык, и с понимающей усмешкой подал наше письмо и к нему прилагаемые документы, объяснения, обвинения (в наш с Быковым адрес). Та папка о многом нам поведала. Во-первых, что мы жаловались на то, что нас мало издают и мало ездим по заграницам. (Прилагался документ, что все совсем наоборот.) Дальше, что Севрук В. Н. не только не надоел интеллигенции за 25 лет сидения «на печати», но, наоборот, работать с ним — отрада и удовольствие (письма руководителей или замов «Советского писателя», СП СССР, «Литературной газеты»). И т. д. и т. п. Василь мрачно смотрел на меня: ну, что, говорил я тебе? А я был в восторге: мастер есть мастер, даже если он на твоей спине выкаблучивает чечетку! А.Т.Кузьмин смотрел на нас как взрослый на безмозглых юнцов, пообещал: в покое он вас не оставит, но будет теперь поосторожнее»4. Аднак, каб лепш зразумець натуру Ул. Сеўрука, дарэчы будзе прывесьці сьведчаньне Аляксандра Якаўлева: — Александр Николаевич, уж кто-кто, а Вы, очевидно, не понаслышке знаете, как травили в те годы Быкова. Тем более что один из травивших Василя Владимировича, был некто Севрук, некоторое время работавший в Вашем подчинении. Кстати сказать, Валентин Оскоцкий в своих воспоминаниях рассказывал об одном с Вами разговоре. Валентин Дмитриевич тогда сказал: «Но Вы же сами его пригрели», имея в виду Севрука. На что Вы ответили: «А Вы знаете, как он входил ко мне в кабинет? На полусогнутых…». Это действительно было так? — Он действительно ходил на полусогнутых. Дело в том, что Севрук такой уж человек — как чуть начальник побольше его… Это вообще дело прошлое. Порекомендовал мне Севрука его научный руководитель Игорь Черноуцан, коего я уважал. Правда, потом и сам Игорь рвал на себе волосы — после того, как Севрук напечатал одну поганую статью, кажется, о «деревенщиках» [маюцца на ўвазе літаратары, якія пісалі пра вёску: В. Распуцін, В. Бялоў, Б. Мажаеў і інш. — С.Ш.], и Черноуцан понял, как же он ошибся — возмутившись, он даже перестал с Севруком здороваться. Так что, брал я его по рекомендации. И только потом пришло понимание… Но он же хорошо маскировался: Севрук писал статьи и те, и другие — какие скажешь, такие и напишет. То есть вел себя в зависимости от ситуации. — Вам же должна быть памятна история, когда Адамович и Быков, однажды не выдержав, написали письмо в адрес Президиума ХХVII съезда КПСС и лично Михаила Горбачева с жалобой на Севрука. И была создана комиссия, рассматривавшая факты, изложенные в письме. Не помните ли обстоятельств той истории? — Дело это тогда попытались замять. Правда, отношение после этого к Севруку… Знаете, как обычно бывает: внешнее отношение вроде и не изменилось, а вот доверие все равно уже не то. И потом, дело ведь в том, в ЦК были люди, очень активно поддерживавшие Севрука. — Да, сам Севрук в 1999 г. писал по этому поводу: «Аппаратчика моего ранга можно было уволить только путем единогласного письменного голосования членов Секретариата ЦК КПСС. […] Первым проголосовал «против» М. В. Зимянин […]». — И еще очень активно его поддерживал Лигачев. Так что не так все просто было… Понимаете, ведь у некоторых секретарей, членов Политбюро, были свои люди, на которых они могли бы положиться, могли поручить что-то написать — если не статью, то хотя бы рецензию для выступления на заседании Политбюро — за что-нибудь или против чего-нибудь, если, например, надо было написать какое-то лихое письмо, чтобы, как говорится, поставить во время обсуждения кого-то к стенке. В этом смысле Севрука очень активно использовали Зимянин и Лигачев. С Зимяниным у Севрука вообще было давнишнее знакомство. Зимянин очень высоко ценил Севрука. Но и время-то было острое. Мы как раз начали выпускать всякую, как тогда говорили, «не нашу», а «буржуазную» литературу: «Дети Арбата» Рыбакова, «Белые одежды» Дудинцева, «Ночевала тучка золотая» Приставкина… И многие в Политбюро, выступая категорически против этого, пользовались людьми вроде Севрука, поскольку сами-то не понимали… ну откуда они знали, как оценить то или иное произведение? Но носом чувствовали, что что-то там не так… — Однако почему, на Ваш взгляд, Севрук так не любил Быкова? — Ну, во-первых, Быков и не скрывал своей оценки Севрука — что это верхогляд, что он травит талантливую литературу… Однако, по-моему, это абсолютно понятно — Быков и Севрук стояли, как говорится, на совершенно противоположных флангах вот этого нашего человеческого войска. Да еще при прямом и правдивом характере Василя это были естественные противники. Все ведь началось с севруковской погани, которую он напечатал дав­ным-давно… — Вы имеете ввиду, очевидно, его статью «Правда о великой войне», в 1966 г. опубликованную в «Правде»? — Да, Севрук тогда обвинял Быкова в неправильном показе Отечественной войны. Собственно, эта статья и открыла ему дорогу в ЦК. Однако это было еще в то время, когда ни Горбачева, ни меня в руководстве не было. — Но почему, по Вашему мнению, Зимянин плохо относился к Быкову? Он же был выходцем из Беларуси1. — Потому что Зимянин хорошо относился к Севруку. И потом, всем же было известно, что Быков не был, мягко говоря, яростным сторонником существующего строя. У нас с ним, кстати говоря, очень открытые в этом смысле бывали разговоры, правда, такого, литературного плана, — мы в основном говорили о государственной политике применительно прежде всего к литературе и искусству. И Быков, конечно, был совершенно прав, когда высказывал недовольство, что литература цензурируется абсолютно субъективным образом. Он и за «деревенщиков» заступался в свое время, впрочем, как и я, потому что они действительно писали правду о том, что происходит в нашей деревне… Быков всегда очень активно выступал прежде всего за хорошую литературу. Зимянин же, понятно, не мог этого терпеть. Хотя должен вам сказать, Зимянин ведь еще ориентировался на своего сына и его группу, позже свившую в «Современнике» свое «гнездо». Это была группочка будь здоров! Так что личные мотивы в случае с Зимяниным тоже играли свою роль. Но, вообще говоря, Зимянин был сложным человеком: иногда он, сам не до конца все понимая, становился на одну сторону, а то, бывало, вдруг кого-то и защитит. Например, когда работал в «Правде», знаю, бывали случаи, когда он кого-то все-таки отстаивал — отказывался печатать какие-нибудь отрицательные рецензии, говорил, что нельзя так человека топтать. Все-таки это был неоднозначный человек. Однако к Быкову относился да, плоховатенько. — Вот кто еще «плоховатенько» относился — так это Суслов… — Ну это уже само собой! Но, понимаете, не думаю, что Суслов много читал. В случае с Быковым он скорее действовал с подачи белорусского руководства. Единственный, кто тогда в Белоруссии поддерживал Быкова, кто как-то пытался его защитить, был секретарь ЦК по идеологии Кузьмин. Он даже в открытую мне жаловался: ну что это такое? Быков — это же олицетворение белорусской культуры! Его надо только поддерживать и гордиться им!.. Кузьмин был человеком, опередившим свое время, поскольку по очень многим вопросам занимал вполне приличные позиции. И разговаривать с ним можно было очень откровенно. Он был не из этих — не из партийных стукачей…1. Што ж датычыцца гарбачоўскай перабудовы, дык з ёй Быкаў сапраўды зьвязвае шмат якія свае надзеі і таму менавіта з гэтых часоў вельмі актыўна пачынае займацца грамадскімі справамі, шмат выступае ў друку, але меней за ўсё — па праблемах літаратуры. У адным са сваіх артыкулаў ён сам назаве прычыну гэтага: «Разумеется, мне хотелось бы говорить о литературных делах, о насущных темах, уровне художественного мастерства. О наших героях-современниках. Так же, как мы делали это и десять, и двадцать лет назад, когда ретиво призывали с трибун повернуть литературу лицом к достижениям современности, к героям-труженикам, к несомненным заслугам мудрого руководства и, естественно же, к авангардной роли партии, которая так успешно вела нас от победы к победе. Но вот наступило пробуждение, болезненное протрезвление после многолетней эйфории, и мир увидел, что наши герои — не более чем пузыри, надутые нашей фантазией, рай наш — не что иное, как нищета, а наша «ум, честь и совесть» вела нас туда, куда и сама не знала. И завела — как тот мифический Сусанин! Где сейчас выход из тупика и пропасти, в которых мы оказались и — более того — в каких еще можем оказаться?»2. І іншым разам, адказваючы на пытаньне: «Мастак і палітыка. Ці можа адно існаваць без другога? Чаму Быкаў-мастак з часам ператварыўся яшчэ і ў Быкава-палітыка?», пісьменьнік скажа: «Таму што Быкаў, апроч таго, што мастак, яшчэ і грамадзянін. Адно вельмі ўплывае на другое. Бесьсьмяротныя словы Някрасава: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Прыарытэт для мяне таксама не ў мастацкіх якасьцях асобы, а ў грамадзянскіх. Чалавек можа быць выдатным мастаком, але калі ён паганы грамадзянін, яго мастацкая якасьць, яго талент таксама нічога ня вартыя. Самае агіднае, гэта тады, калі прапаведнік не жыве ў адпаведнасьці са сваімі пропаведзямі. Агульна знаёмы рэлігійны пастулат, але ён шмат чаго варты і ў адносінах да мастацтва. На жаль, у нас вельмі часта адбываецца так, што літаратурная праўда, абвешчаная ў творах іншых пісьменьнікаў, дысаніруе з той хлусьнёй, у якой праходзіць іх асабістае жыцьцё»1. Праўда, ужо пазьней Васіль Уладзіміравіч напіша: «Апошнім часам здорава даймалі газеты і часопісы, зрэдчас радыё і тэле, — усім спатрэбіліся артыкулы наконт перабудовы. Мабыць, прафесіяналаў-перабудоўшчыкаў бракавала, і яны ўспомнілі аматара Быкава. Нядаўна яшчэ пазьбягалі ўспамінаць маё імя, цяпер жа напрамілы Бог прасілі: напішы хоць што-небудзь. Я і пісаў, а яны рэдагавалі, было, што і дапісвалі і перапісвалі так, як ім было трэба. Колькі разоў я даваў зарок не пісаць, але яны былі кваліфікаваныя прафесіяналы і ўмелі дамагчыся свайго. І Быкаў чарговы раз змушаны быў пісаць»2. Што ж да мінулага дэпутацтва, сам пісьменьнік асаблівага плёну з такой працы ня бачыў — у камуністычнай краіне трэба было гуляць па правілах камуністаў; каб паспрабаваць нешта зьмяніць, трэба было ўзьняцца на самы верх улады, ці, стаўшы дысідэнтам, пакінуць радзіму. Дысідэнтам — у поўным сэнсе гэтага слова — Быкаў ніколі ня быў, ва ўладу таксама не імкнуўся — нават ніколі ня быў сакратаром Саюзу пісьменьнікаў БССР (у другой палове 80-х Адамовіч засьведчыць: «Когда мы предложили Быкову стать нашим литературным начальником, он отключил телефон и десять дней не выходил из дому»3). Хоць, з другога боку, ці нельга лічыць своеасаблівым дысідэнствам прынцыповую беспартыйнасьць Васіля Уладзіміравіча ў той час, калі пісьменьнікі такога таленту проста вымушаныя былі быць партыйнымі — хай ня згодна з уласнымі поглядамі, дык хоць па абавязку прыналежнасьці да рангу савецкіх літаратараў? Цяпер жа старая эпоха імкліва сыходзіла з авансцэны. Многае залежала ўжо не ад большасьці — ад асобаў. Перабудова ўсяляла надзеі на перамены ў жыцьці ўсіх і кожнага. Але каб дамагчыся гэтых пераменаў, трэба было за іх змагацца. Быкаў гэта добра разумее. Сам ён даўно ўжо быў асобай. І ня толькі з-за свайго магутнага літаратурнага таленту, але яшчэ і з-за таго, пра што пісаў у артыкуле памяці Аляксандра Твардоўскага: «Літаратура ствараецца не для аднаго дня і не для якой-небудзь чарговай кампаніі — яе жыцьцё мераецца дзесяцігоддзямі, і кожны твор жыве тым даўжэй, чым болей у ім закладзена ад праўды народнага жыцьця»4. Пісьменьнік заўсёды ня толькі заклікаў калегаў пісаць праўду, але і сам першым прытрымліваўся гэтага прынцыпу. Хаця, канешне, тым Быкавым, якога мы ведалі яго апошнія амаль дваццаць год, ён нават у пачатку 80-х яшчэ ня быў, — ён быў ім толькі ў сваёй літаратуры. Але, пачынаючы менавіта з 80-х, Васіль Уладзіміравіч паступова робіцца чалавекам, які, думаецца, па праву заслугоўвае гэта азначэньне — «Сумленьне беларускага народу». Невыпадкова Барыс Клейн напіша ў лісьце да сябра: «Как писатель, ты давно занял ведущее положение. Настал тот момент, когда ты поднялся во весь рост и как человек. Такое трудно было предвидеть»5. Хаця Генадзь Бураўкін лічыць, што Быкаў «стаў, як мы прывыклі гаварыць, ня толькі пісьменьнікам, але і грамадзянінам» яшчэ ў 70-я гг.1: «За доўгія гады нашых сустрэч, споведзяў, супольных грамадзянскіх пакут і грамадзянскіх акцый, у якіх мы разам прымалі ўдзел, я за Васілём заўважыў адну вельмі цікавую рэч: як хутка ён духоўна рос, станавіўся мудрым філосафам жыцьця, — гаворыць цяпер Генадзь Мікалаевіч. — Канешне, ягоныя аповесьці ўжо на пачатку былі бясспрэчна таленавітыя, з выдатнейшым веданьнем вайсковага побыту, чалавечай псіхалогіі — гэта было відавочна адразу. Але бясспрэчна, што з цягам часу Васіль усё вышэй і вышэй уздымаўся над жыцьцёвым «матэрыялам». І калі пераехаў у Менск, ён быў ужо ня проста таленавітым пісьменьнікам — быў пісьменьнікам-філосафам. Калі ўзяць тую ж «Трэцюю ракету», «Жураўліны крык», а пасьля, да прыкладу, «Знак бяды» або «Сотнікава» — дыстанцыя даволі прыкметная. Можа, чытач гэтага і не заўважае, бо ўсе Васілёвы творы чытаюцца з агромістым захапленьнем і цікавасьцю. Аднак калі раней яшчэ не было унікальнай глыбіні асэнсаваньня жыцьця, не было мудрай філасофіі жыцьця, то пасьля ўсё гэта прыйшло. У дадатак да ўсяго, Васіль, можа быць, нечакана для самога сабе, станавіўся фігурай грамадскай і нават палітычнай. Хаця ў палітыку, як мне здаецца, ісьці ён не хацеў, — яго жыцьцё прывяло туды. У Васіля зьявілася адчуваньне, што за некаторыя свае прынцыпы, у якія ён сьвята верыў, трэба змагацца ня толькі творчасьцю — трэба змагацца і словам з трыбуны, і ўдзелам у нейкіх акцыях, і наогул адкрытым выяўленьнем сваёй пазіцыі. Гэта стала відавочна падчас перабудовы, але пачалося яшчэ ў 70-я гг.: ужо тады Васіль стаў, як мы прывыклі гаварыць, ня толькі пісьменьнікам, але і грамадзя­нінам. Тады і стала зразумела, што ён са сваім мяккім характарам, калі справа датычыла праўды і нечага галоўнага для яго, станавіўся ня толькі непрымірымым — станавіўся часта зьдзеклівым і іранічным. Раней мы маглі гэта па-сяброўску бачыць толькі ў застольлях, падчас споведных размоў, а тут ён з гэтым адкрыта выйшаў, як кажуць, на народ. Асабліва гэта стала прыкметна, калі адкрылася праўда пра Курапаты, калі пачаў нараджацца Народны фронт — ня проста як арганізацыйная структура, а як духоўны парыў беларусаў да справядлівасьці, да захаваньня гістарычнай памяці. Многія мае знаёмыя масквічы тады часта пыталіся: «Что стало с Василием Владимировичем? Что это он вдруг пошел в политику?!» А нічога незвычайнага з ім ня сталася, проста па сваім характары ён раней ня надта «выстаўляўся», а, можа (выкажу такую «крамольную» думку), спадзяваўся, што нехта іншы скажа ўсё, што трэба. Ён быў бы гэтаму толькі рады і па-ранейшаму рабіў бы асноўную сваю справу – пісаў прозу. Аднак, калі ўбачыў, што гаварыць праўду, прымаць на сябе ўдар, па вялікаму рахунку, бывае, няма каму, тады і пайшоў у палітыку. І думаю, што ў гэтым вялікую ролю адыграў Алесь Адамовіч»2. Сапраўды, думаецца, што вялікую ролю ў змяненьні грамадскага «статуса» Васіля Быкава адыграў перш за ўсё прыклад Алеся Адамовіча, бліскучага пісьменьніка, крытыка, бунтара, вяшчальніка, яскравага грамадскага дзеяча, у рэшце рэшт, самага блізкага на той час быкаўскага сябра3. Хаця нават цяжка акрэсьліць, кім жа ў першую чаргу быў Адамовіч: літаратарам ці «звонарём», які біў ва ўсе званы? Недарэмна пазьней Васіль Уладзіміравіч скажа: «Адамовіч быў адным з нешматлікіх прарокаў, якія ня толькі ўбачылі, але і ўзьнялі свой голас пратэсту супраць ваяўнічай камуністычнай згубы. І яго ўчулі — ня толькі ў Беларусі, але і ў Маскве, і ў Еўропе. І, як ні дзіўна, яго паслухаліся. […] У асобе Алеся Адамовіча шчасьліва спалучаліся дзьве выдатныя якасьці — мысьліцеля і змагара. Няўрымсьлівае змаганьне з замшэлай камуністычнасьцю ён вёў на шырокім абсягу — ад элітных акадэмічных форумаў да масавых мітынгаў і дэманстрацыяў […]. Адамовіч ня быў прафесіяналам-палітыкам, але ён бачыў і востра перажываў тое, што зрабілі з палітыкай і сьветам «прафесіяналы»-авантурысты. Ён ня мог прыняць прынцыпу няўдзелу ў ёй і беззапаветна кідаўся ў бойку, не зважаючы на вынік. І здаралася, перамагаў нават тады, калі шанцаў на перамогу не было ніякіх. Адамовіч валодаў рэдкім дарам прадбачаньня і глядзеў далёка наперад. […] Тады Адамовічу няшмат верылі. Але што ж — мабыць, такі лёс кожнага з сапраўдных прарокаў. Ім пачынаюць верыць, як іх ужо няма на зямлі»1. «Они — Саша и Василь — были самые близкие друзья, но при этом люди разные, разной породы. Саша был человеком горячим, моментально ввязывавшимся в политическую и идеологическую драку, заводившимся с полоборота, за словом в карман никогда не лез, выражений не выбирал — мог публично «врезать» и главе КГБ Крючкову, и Горбачеву. Саша со своей неиссякаемой общественной энергетикой был важной духовной опорой для Василя, внушал ему оптимизм и бодрость, рассеивал свойственный ему сумрачный взгляд на окружающие нас обстоятельства. Василь же был бесстрашным, когда перед ним был лист чистой бумаги, здесь ничто не могло заставить его уклониться от правды. Это было его поле сражения»2. Прыклад Адамовіча заўсёды быў перад вачыма Быкава. Думаецца, гэты прыклад — у тым ліку — і прывёў яго да таго, што прынята трывіяльна-звыкла называць «грамадскай дзейнасьцю». Так, яшчэ ў 1983 г. у Менску пры ўдзеле Адамовіча была арганізаваная канферэнцыя пісьменьнікаў і публіцыстаў на тэму ядзернага апакаліпсісу; менавіта ў гэты час Алесь Міхайлавіч пачынае актыўна выступаць у прэсе з ідэяй ядзернага разбраеньня. Але што датычыцца «горилоподобных в погонах» (Адамовіч пісаў: «У нас генералов больше, чем комбайнов… И армию раздули (5 млн.) не под врагов, а под количество генералов») — яны не маглі дараваць пісьменьніку ня толькі заклікаў да разбраеньня, але і адзін яго раптоўны ўчынак, пра які пасьля распавядзе Валянцін Аскоцкі: «У военных с Адамовичем были особые счеты. Дело в том, что Василь Быков, введенный в Комитет по обороне, однажды услышал на собрании этого комитета такие речи: Горбачев разваливает армию, Горбачев потакает писателям, придумавшим дедовщину. «Я даже не стал дальше слушать, — рассказывал Быков, — и, уйдя в знак протеста, сразу рассказал обо всем Адамовичу». А Адамович, выступая на съезде народных депутатов, обратился прямо к Горбачеву: «Михаил Сергеевич, основная опасность для вас исходит не от Межрегиональной депутатской группы, а от генералов, которые сидят сзади вас и дышат вам в затылок. Они — ваши главные противники»3. Падобныя паводзіны Быкава таксама не былі выпадковымі. Дастаткова прыгадаць яго выступленьне на пленуме пісьменьніцкай арганізацыі ў 1985 г., калі ён гаварыў: «Мы жывём у час трывог ад страшэннай пагрозы вайны на зьнішчэньне, час — рысу, якая падзяляе існаваньне чалавецтва на ДА- і ПАСьЛЯатамную эпоху і тоіць у сабе пытаньне: ці наступіць наогул гэтая пасьля-эпоха?»1 Альбо бліжэйшыя па часе яго выступленьні ў прэсе: «От умения жить достойно очень многое зависит в наше сложное, тревожное время. В конечном итоге именно наукой жить достойно определяется сохранение жизни на земле. Жить по совести нелегко. Но человек может быть человеком, и род человеческий может выжить только при условии, что совесть людская окажется на высоте и только с ее помощью станет возможно победить ядерное безумие»2. Або: «Уходящий год вселил желанную надежду в отчаявшееся сердце человечества. Четыре процента ракет — это, конечно, не бог весть сколько и имеет смысл лишь в том случае, если явит собой только начало. Если за этим последует 50-процентное сокращение стратегических наступательных вооружений, чудовищно разросшихся на Земле танковых, воздушных, морских и прочих вооружений. На это и уповает человечество на пороге нового, 1988 года»3. Падобныя думкі ўсур’ёз займаюць Быкава. А яшчэ ж абрынецца красавік 1986 г. і Чарнобыльская катастрофа. Больш за тое, менавіта Адамовіч першым сярод беларускіх пісьменьнікаў заб’е тады ва ўсе званы: ён сустрэнецца з вучонымі, каб сабраць засакрэчаную інфармацыю аб наступствах аварыі, з тым і праб’ецца да самога Гарбачова… Дарэчы казаць, 3 мая Быкаў напіша сябру: «Мы тут шутя сочиняли тебе телеграмму в том смысле, чтобы ты берег себя, т. к. вполне возможно, что представляешь теперь единственный экз[емпляр] генофонда нации, который понадобится вскоре на родине. В общем, сейчас обстановка, кажется, нормализовалась (или около того), но дело в том, что в первые дни, которые припали на выходные, никто радиоактивность не измерял, а именно тогда через всю Белоруссию на север прошел радиоактивный шлейф, в котором была наибольшая концентрация. Еще и в понедельник приборы оказались зашкаленными от 20-30-кратного превосходства нормы. 2 южных района Гомельщины эвакуируются. […] Погода у нас переменилась, стало холодно, хотя сухо (а надобен дождь, чтобы смыть всю эту пыльно-радиоактивную гадость). Очень невесело вообще… […] Саша, ты за нас не тревожься: мы во власти божией — иначе не скажешь. Пьем йод (4 капли на полстакана молока) и каберне, говорят выводит. Но, говорят, водка выводит лучше, если бы она была. Водки нет!! Даже на праздник…»4. На гэта Адамовіч адкажа: «Дорогие пострадавшие — Василек, Ирина и весь народ, теперь уже дважды хатынский! Или так: хатынский и плюс хиросимский. Одно кличет другое, так уж на небесах записано, что ли. Шлю молитвы за вас всех, над кем прополз шлейф нашей высокочтимой науки, с отвращением вспоминается телефизиономия главного по этим делам академика (полгода назад вещал из телеящика) — конечно же, всякие там опасения за «мирный атом», это у них там, а мы оптимисты и начхать. Рядом с бюрократом казенный оптимист — главный наш могильщик. Благодаря «патриотическому оптимизму» мы войну встретили в подштанниках. А теперь вот — Чернобыль. Интересно, будем достраивать свой — в 30 км от Минска? Или все-таки спохватимся? Хотя бы такой ценой. А я, как нарочно, уехал от всех вас. И от Наташи с Верой1. Что-то вроде дезертира. Не «генофонд», а дезертир! Нет, мир спятил! Те вон руки от злорадства потирают, а мы рассказываем, как здорово показали себя пожарники и милиционеры. Можно представить (легко это сделать), как 60 раз уничтоженная жизнь будет тенью, пеплом удаляться от планеты Земля, а звучать будут все те же тени-голоса: «Здорово мы их, растяп!» «Нет, а как здорово пожарники!..»2. І ўжо ў жніўні Быкаў напіша І. Дзядкову: «Есть дела поважнее, пострашнее, мы все переживаем Чернобыль, перспективы безрадостные, радиационная обстановка вопреки успокаивающим прогнозам усложняется. Что будет?.. Лето стоит прекрасное, хорош урожай, но от всего этого благолепия веет мертвечиной. Люди в тревоге за близкое будущее, за детей и внуков»3. Адамовіч хутка будзе вымушаны пакінуць Менск (напіша ў той час: «Пятки начало жечь!»), паколькі вельмі намазоліў вочы тагачаснаму кіраўніцтву савецкай Беларусі зваротамі да Генеральнага сакратара ЦК КПСС: беларусаў трэба выратоўваць!.. Васіль Быкаў быў побач, ён бачыў, як настойліва грукаў ва ўсе дзьверы яго сябра, і, напэўна, рабіў для сябе нейкія высновы… Ужо ў кастрычніку 1988-га Адамовіч друкуе ў «Огоньке» выкрывальніцкі артыкул — пра сталінізм і Курапаты, у якім называе Менск «антиперестроечной Вандеей» і называе прозьвішчы заўзятых менскіх сталіністаў: Паўлаў, Боўш, Бегун і іншыя. Адразу ў Менску пачынаюць зьбірацца «народныя сходы», падчас якіх «простыя працоўныя» ганьбяць пісьменьніка; газеты і часопісы друкуюць артыкулы пад загалоўкамі: «Эволюция политического невежества», «Перестройка — не игра в демократию», «Барьер политической слепоты», «Ярлыки вчера и сегодня»... За сябра ў той час неаднаразова ўступаецца Быкаў. Пазьней Васіль Уладзіміравіч падвядзе вынікі тых падзей: «Не скажу, что это была именно защита друга. Просто в то время мы с Адамовичем работали согласно. Да и я всего-то и мог, что только поддержать его антиядерные и антиракетные концепции или поддержать Адамовича в том, что касалось последствий чернобыльской катастрофы. Поскольку сам подвергался в прессе точно таким же нападкам, как и Адамович […]. Поэтому мы и поддерживали друг друга. Однако это вовсе не означает, что я мог защитить Адамовича, — я сам нуждался в защите»4. Сапраўды, у той час дастаецца і Быкаву. Напрыклад, у 1986 г. «Комсомольская правда» пад рубрыкай «Тема для размышления» выступае з велізарным артыкулам доктара філасофскіх навук І. Крывялёва, у якім той вінаваціць Быкава ў «кокетничанье с боженькой» (Адамовіч угледзіць за гэтай атакай на сябра ўзноўленыя «старания» Сеўрука): «В ХVII веке французский философ-вольнодумец Пьер Бейль утверждал, что возможно существование общества, состоящего из атеистов, и что атеисты могут выполнять требования морали не хуже, чем верующие. Тогда эта истина нуждалась в доказательствах, а ее приверженцев было мало. Практика общественного развития полностью и, так сказать, с превышением подтвердила смелое для своего времени утверждение философа. Религия претендовала и претендует на монополию в области этики. Без веры, мол, нет нравственности. Казалось бы, дела давно минувших дней. Однако нет. В последнее время все чаще встречаются заявления, авторы которых открыто или чуть замаскированно поддерживают эти претензии. В таком духе, например, высказался в печати писатель В. Быков. Он совершенно справедливо утверждает, что «совесть, сострадание, милосердие — нравственные начала, из века в век утверждавшиеся в людском мире». Но тут же почему-то непосредственно связывает эти нравственные начала с религией. Конечно, признает писатель, в религии есть темные стороны, которые дали основание считать ее опиумом для народа, но ее содержание, как он считает, к этому не сводится, ибо «ею проповедовались и общечеловеческие ценности, важные для всех времен и народов», а между тем, когда у нас «развернулась борьба с религией, то некоторые ретивые головы стали отметать все подряд». Давайте вспомним, что Ленин не только осуждал пролеткультовское варварство, но не менее решительно отвергал и любые проявления «кокетничанья с боженькой», характеризуя их как «невыразимейшую мерзость», заодно относя эту характеристику ко «всякой религиозной идее, всякой идее о всяком боженьке». Отказаться от принципиального, последовательного атеизма — значит отказаться от самих основ научно-материалистического мировоззрения. А оставлять нравственность на откуп религии — не есть это некая форма заигрывания с боженькой? Довольно явственную попытку в этом направлении предпринимает в своем последнем романе «Плаха» (Новый мир. 1986. № 6) Ч. Айтматов. […] И никак не пройти в этой связи мимо некоторых высказываний В. Астафьева, сделанных им на страницах журнала «Наш современник» (1986. № 5). […] Читать такое в советской прессе — более чем странно. И не только из-за явственно выраженной тенденции кокетничанья с боженькой, но и потому, что перед нами уж очень вопиющие примеры забвения всем известных фактов истории и современности, притом таких фактов, которые марксизмом освещены и теоретически осмыслены и которые в силу их очевидности давно не оспариваются. […] Недвусмысленно высказался на эту тему В. Быков в своем следующем выступлении (Книжное обозрение. 1986. № 25): он признал десять заповедей Кодексом морали, «по которому мы живем и до сих пор». Еще бы: не убивай, не кради, не прелюбодействуй. […] Но читайте Библию дальше! А дальше идет проповедь самого разнузданного кровопролития, убийства человека за любую малость, наконец, прямого массового геноцида. Сам бог, рассказывается в Библии, убивает людей в массовых масштабах, по самым ничтожным поводам. И людям приказывает делать то же. За непослушание, оказанное священнику или родителям, — смерть. За нарушение субботнего отдыха — смерть. За обнаружившееся недевственное состояние новобрачной — смерть. И уж, само собой разумеется, за убийство — убийство: «душу за душу, зуб за зуб»… […] Поставленные перед такими выразительными фактами, ревнители религиозной нравственности обращаются за помощью к Новому Завету, там-де проповедуется любовь к ближнему и всепрощение, абсолютная кротость и ненасилие. Что же, значит, именно в Нагорной проповеди следует искать «лампаду нашего сознания», тот самый «свет в душе» и т. д.? При всей «новизне» Нагорной проповеди общая этическая позиция Нового Завета мало чем отличается от ветхозаветной. […] Практика есть критерий истины. Религиозная практика богата и поучительна. Мы знаем исторические эпохи, когда в общественном сознании безраздельно господствовала религия. Возьмем средневековье. Сколько людей было истреблено в крестовых походах, на протяжении столетий систематически затевавшихся церковью во имя распространения того самого учения, которое категорически запрещает убийство?! Сколько людей было под руководством церкви сожжено на кострах инквизиции?! […] Свалить эту практику на католическую церковь? Но протестанты делали то же. Православные церкви делали то же. Вспомним, как топили еретиков в Пскове и Новгороде, как жгли на кострах протопопа Аввакума и других старообрядцев. Вспомним, как благословляла православная церковь виселицы, при помощи которых самодержавие расправлялось с революционным движением. […] А как же насчет любви к ближнему, непротивления злу, воздаяния добром за зло? Реальная жизнь в течение тысячелетий шла мимо всей этой словесности. […] А теперь нас призывают вернуться к «свету в душе» и отказаться от «безверья», призывают каяться в нашем атеизме и вымаливать у кого-то прощение. А на «богохульников», то есть на атеистов, призывается «последний карающий дождь», который должен истребить их во имя осуществления наивысших принципов человекобожеской доброты и милосердия… Лучшие и высочайшие умы в истории человечества самоотверженно боролись с духовной сивухой. Сложилась благородная героическая традиция свободомыслия и атеизма. Мы, коммунисты, восприняли эту традицию и развили ее. Наш атеизм базируется на фундаменте научного мировоззрения, и он так же незыблем, как это мировоззрение»1. Дарэчы, у тым ліку з нагоды гэтай публікацыі Алесь Адамовіч занатуе ў 1987 г.: «Быков как явление национальной литературы и всесоюзной многое объясняет. А кое-что и ставит — некие вопросы. […] А. Битов ввел в оборот мысль, что имя писателя бывает словом-обобщением. Мы говорим такой-то и такой-то, вспоминаем, кто он есть, что написал, хороший ли, плох ли как писатель. Но вот говорим: Твардовский, Айтматов, Астафьев — и сразу обозначаем не только индивидуальность, но и явление, вобравшее в себя огромный мир представлений и ассоциаций, касающихся всей литературы. Так вот никто другой в белорусской литературе современной не является таким «паролем» самой белорусской литературы, как Быков. Во всем мире вам скажут: белорусская литература — Купала, Колас, Быков... Но знаком он является не одной лишь современной белорусской литературы. А и очень, очень многого, что касается всей советской литературы. Существует понятие «быковская повесть» — это уже не одному Быкову принадлежащая особенность и не одной лишь белорусской литературе. Как в истории получается иногда, даже повести тех, кто в этом роде начинал прежде, раньше Быкова, в представлении читателя все больше сливаются в знак: «быковская повесть», «быковский максимализм» и прочее. Именно потому, что он наиболее последовательно развивал эту исповедальную прозу о войне. Он при ней как страж, при позиции, на позиции, которую оборудовали и держали каждый в свое время и Бондарев, и Бакланов, и К. Воробьев, и другие. Он там — всегда. Многие выходили из этой литературы, чтобы напрямую вторгнуться в современность. Быков, не выходя, двигался туда же — все более к современности. К самым актуальным вопросам времени. Через войну — к деревне, ее трагедии и проблемам («Знак беды»). Через нее — к «культу» (в той же повести). Через минувшую — к новой (последняя повесть, ее настрой). […] Во всесоюзной литературе Быков играл и вот еще какую роль. (Ведь то, что мы называем именем-явлением, создается всей общественной атмосферой вокруг него.) Так вот он был объектом бюрократического давления — в поучение другим. Не конкретная даже вещь («Мертвым не больно»), а степень риска невыносима бюрократической мафии: если ты такое можешь, то чего ждать от тебя? И что другие — соблазн! На повесть обрушились. И как всегда это бывало: тут же подключилось «общественное мнение». […] И как часто бывало, кому-то и одному такая травля стала выгодным делом. Гнать, гнать, а если он «сорвется с круга», вылетит за пределы литературы (и страны), что ж, это только подтвердит и принципиальность, и правоту преследователя, лишнее очко для бюрократического восхождения. И Быкова гнали. Когда в день его шестидесятилетия Гранин об этом говорил, а зал влюбленно аплодировал, это подводился итог целой полосы в жизни писателя, труднейший. Но именно эта судьба — за именем-явлением Быкова. А как еще писателю жить, такова его профессия: обрушивать на себя селевые потоки застоя. И цена его вещей включает и эти «траты» — душевные, физические. […] Не удалось сделать из Быкова диссидента. А ведь человек 25 лет старался. И старается. Хотя уже с некоторым испугом. Потому что сегодня можно, писателю позволено и сдачи дать — даже если ты работник аппарата ЦК. Тем более: когда опасность повернулась к тебе самому, надо стараться. И старается работник. Думаете, откуда и чьими стараниями родилась атака на Быкова (а заодно и на других писателей), которые будто бы с боженькой заигрывают? Все этот же товарищ старается. […] Человечек, который пережил всех (трое или четверо?) начальников, встретил их объятиями и проводил поносными словами, удержался и держится на плаву в самые бурные дни для аппарата и старается, все старается, зона отравления в культурной жизни, исходящая от него, все расширяется, ибо не может он не выбрасывать ядовитые вещества: это его защитная реакция и форма существования. Да, я говорю о Севруке Владимире Николаевиче, работнике ЦК КПСС, Отдел агитации и пропаганды. Пока он там, пока такие на прежних местах, трудно, очень трудно поверить, что перестройка началась всерьез»1. У сваю чаргу Аляксандр Шагалаў заўважыць: «Интересное все же кино получается. Кто бы мог подумать, что эпизоды «Карьера», связанные со светлым образом пани Барановской и ее глубоко личными суждениями о нравственности, общечеловеческих ценностях, способны вызвать такую негативную реакцию, какую содержит, например, статья И. Крывелева в «Комсомольской правде», заподозрившего В. Быкова (а вместе с ним и автора «Плахи», и В. Астафьева-рассказчика) в заигрывании «с боженькой», в «открытой или чуть замаскированной» сдаче нравственных позиций «на откуп религии». На этот счет А. Нуйкин в «Новом мире» доказательно и весомо опроверг ложные построения И. Крывелева, в чем читатель, если захочет, сможет еще раз убедиться, взяв в руки четвертый номер «Нового мира» за 1987 год»1. Сам жа Быкаў напіша Дзядкову пасля выхаду яго рэцэнзіі2 на «Кар’ер»: «10 августа 1986 г. Дорогой Игорь Александрович! Сегодня один из органов нашей печати весьма порадовал меня, и за это огромное Вам спасибо. Эта радость особенно важна в немеркнущем свете недавнего выступления «Комсомолки»3 и, конечно, потому, что рецензия принадлежит Вашему перу. Теперь уже ясно — самому-самому из всего нашего критического цеха. Впрочем, об этом я думал все это время, с наслаждением, восхищением и преклонением читая Вашу, подаренную мне в Москве книгу4, которая (вот что важно!) читается как прекрасная повесть и даже более того. Адамович определил это кратко и исчерпывающе: «Ну, Дедков, — это блеск!» Именно блеск во всех отношениях — ума, стиля, честности, правды. Исполать Вам, дорогой Игорь Александрович! Вот только обидно, что начальство, по-видимому, иного мнения, иначе бы Вам стоять у руля литературного корабля… Хотя, впрочем, без руля, может, и лучше, руль — он загубил многих с ясным умом и честным сердцем. Но — возвратимся к рецензии. Адамович сказал, что это нам зализывают рану, нанесенную «Комсомолкой», хотя я с ним не согласен: рецензия ведь эта написана давно (не так ли?), просто она залежалась. Что же касается «Комсомолки», то рана, нанесенная ею, была спланирована вверху и нанесена в нужный момент, зализывать ее никто не собирается. Без команды, по крайней мере. […] А вообще, гори оно ясным полымем… [….] Не работаю, чего-то выжидаю. Вдохновения, душевной расположенности? Но откуда им быть? Осенью поеду в Прибалтику, может, там соберусь с мыслями и настроением. Очень жаль, что мы видимся так редко… Еще раз спасибо Вам за Ваш честный и светлый ум, за все то хорошее, что Вы принесли в мою писательскую судьбу. […] Обнимаю, дорогой дружище. Ваш Василь Быков»5. Насамрэч гэта было, канешне, не «кокетничанье», — пісьменьнік гаварыў у 1990 г. падчас аднаго інтэрв’ю: «Религия — это колоссальное явление нашей цивилизации. За две тысячи лет в ней было разное — и кровь, и преступления, но были выработаны моральные основы, которые до сих пор остаются незыблемыми. В условиях банкротства иных идей христианские идеи остаются жизненными. Возвращение же к принципам христианства следует всячески поддерживать». І, адказваючы тады ж на пытаньне, ці веруючы ён, Быкаў прызнаўся: «В церковном смысле, пожалуй, нет. Но я допускаю существование Бога в душах верующих. Может быть, он поселится и в мою душу»1. Праўда, у пачатку трэцяга тысячагоддзя Васіль Уладзіміравіч скажа: «Цяпер бы я такі артыкул не пісаў, але што зробіш, упушчанага ня вернеш. Тады здавалася, што рэлігія будзе на баку дэмакратыі, бо Хрыстос па сутнасьці быў дэмакратам. Аднак сталася інакш. Праз дужа кароткі час праваслаўная царква і камуністы даволі гарманічна паядналіся — галоўным чынам на еднасьці імпэрыялістычнай ідэі, што прычынілася да разбурэньня рэлігійных ілюзіяў у постсавецкім грамадзтве»2… Характарызуючы той час, Быкаў напіша Дзядкову: «В противовес Москве у нас идет реставрация полным ходом под флагом, конечно, перестройки. Обделали книгу с выступлениями виднейших авторов военной л[итерату]ры, ошельмовали многих изданных в Москве в последнее время, расправились с Каваленкой, Адамовичем, а сегодня в «Советской Белоруссии» статья против Гилевича, посмевшего на пленуме СП усомниться в достоинствах исторической (белорусской) науки. Оказывается, у нас все и везде хорошо! Хорошо с языком, с последствиями Чернобыля, с общественными науками, — никакой перестройки. Словно другое государство, как посмотришь прессу. Подняли голову самые черные силы, и им покровительствует руководство. Вот о чем надо писать. Но кто напечатает? А если даже и напечатает, то нетрудно предвидеть последствия, — уже были тому примеры. Они сплоченным строем с дубинками в руках зорко следят за поведением интеллигенции, и ни одно ее слово против не остается без ответа в виде статей коллектива авторов: генералов, ученых-философов, филологов, охранителей марксизма. Их бить нечем: их фразеология неуязвима, отработана за много десятилетий, в их руках все рычаги власти. Я уверен, что пока там будут сидеть эти люди, никакой перестройки в идеологии нам не видать. Будет реакция, какой еще не было. Она уже началась у нас (в Белоруссии) и идет полным ходом»3. Якраз у гэты час Быкаў не аднойчы паўстае на абарону Алеся Адамовіча і Марка Шагала, а таксамай першай кнігі Сьвятланы Алексіевіч «У войны — не женское лицо…». Тут дарэчы будзе прыгадаць хоць бы наступныя адкрытыя лісты: «В июле этого года в Минске вышел в свет первый номер нового журнала «Политический собеседник». Здесь помещена статья кандидата философских наук В. Бегуна «Украденный фонарь гласности», во втором — статья «С позиций абстрактного гуманизма», написанная тем же В. Бегуном совместно с доктором философских наук В. Бовшем. […] Этому выступлению В. Бегуна и В. Бовша предпослано письмо […] военнослужащих Советской Армии, которые предъявляют серьезные политические обвинения известному белорусскому писателю Алесю Адамовичу, заявляя, что он ни много ни мало «поставил под сомнение правомерность ответного удара в случае империалистической агрессии против нашего государства, сползает на позиции, которые противоречат положениям программы КПСС относительно оборонной политики». Авторы статьи «С позиций абстрактного гуманизма» с этими обвинениями полностью согласны: они развивают тезисы письма, переводят их в систему «доказательств», начиная с такого допущения: «Вот начинается эта война, приходит агрессор, и он, как некогда фашистские палачи, пытает и ставит к стенке ваших родителей… понятно поведение каждого в этом случае — нужно защитить отца и мать… Как же иначе?.. Оказывается, есть писатель, который убеждает нас, что теперь так нельзя. Необходимо, говорит он, пощадить палача, ибо возмездие чревато страшными последствиями»… Вопрос: в какой книге Алеся Адамовича, в какой статье, в каком выступлении писателя В. Бегун и В. Бовш обнаружили подобную чушь? […] Нет у него такого высказывания! Напротив, все творчество Алеся Адамовича, начиная с первого его романа «Война под крышами» и кончая сценарием фильма «Иди и смотри», проникнуто непримиримостью к врагу, страстным обличением фашизма. И знаем это не только мы, но и многомиллионый всесоюзный читатель, знают это стни тысяч читателей за рубежом. Выходит, что не знают этого лишь В. Бегун и В. Бовш. Вынуждены напомнить им об этом, а также напомнить о том, что Алесь Адамович в годы Великой Отечественной войны в пятнадцать мальчишеских лет стал подпольщиком, потом партизаном, что боевую медаль «За храбрость» он получил раньше, чем паспорт, и мы считаем кощунством представлять его в образе непротивленца злу, в образе трусливого созерцателя казни собственных родителей!.. В. Бегун и В. Бовш не случайно обходят военную биографию писателя, его военную прозу, фильм «Иди и смотри» […]. Здесь им, как говорится, крыть нечем. Проповедь «непротивления злу насилием», «буржуазный пацифизм» они усматривают в публицистических выступлениях Алеся Адамовича против угрозы ядерного уничтожения человечества, пытаются уверить, что взгляды писателя, который сурово и мужественно говорит всю правду о том, чем может обернуться ядерная война, способны, дескать, вселить ужас в души людей, вызвать «лишь безнадежность и страх». И здесь очень важен один момент: В. Бегун и В. Бовш даже не упоминают в своей статье чернобыльскую трагедию, молчат о том, что она показала всему миру, в какую бездну заставила заглянуть глазами жителей Чернобыля и Припяти, глазами крестьян украинских и наших белорусских сел, оказавшихся в зоне катастрофы. Эта «забывчивость» тоже не случайна: авторам статьи невыгодно помнить о Чернобыле, равно как и о «ядерной зиме», а также о всемирном форуме ученых в Москве, участником которого был и Алесь Адамович, — о форуме, где в полный голос звучала мысль: если разразится ядерная война, победителей в ней не будет. И потому надо сделать все, чтобы предотвратить ядерный конфликт. Такую позицию, руководствуясь никак не учитывающей грозные реалии сегодняшнего дня логикой В. Бегуна и В. Бовша, тоже можно объявить «буржуазно-пацифистской». Секрет провалов памяти у В. Бегуна и В. Бовша состоит в том, что в трагическом зареве Чернобыля, при зловещем видении «ядерной зимы», явленной миру не досужими домыслами, а в строгих выводах ученых, камня на камне не остается от бодряческойй позиции наших «конкретных гуманистов». Позиции, в которой нет и намека на понимание исключительной, небывалой в истории ситуации — возможности тотального уничтожения человечества. Именно эта новая реальность требует — что, к счастью, не является одиноким мнением Алеся Адамовича — нового мышления в вопросе о войне и мире. Самое же печальное, что статья Бегуна-Бовша мало похожа на полемику, на спор — слишком явно выступает в ней страсть к приснопамятному наклеиванию ярлыков. Той же страстью проникнута и статья В. Бегуна «Украденный фонарь гласности» […], в которой автор уничижительно, издевательски отзывается о творчестве художника Марка Шагала. Разумеется, Бегун имеет право на свое мнение о творчестве и о Шагале. Быть может, он обожает цветную фотографию, и ему претит «странный» Шагал, а претит потому, что из статьи ясно: ее автор не знает, что такое метафора в живописи, не понимает и не принимает поэтической условности […]. Но если он всего этого не понимает, то как же он берется судить об одном из самых сложных живописцев нашего столетия? Непонятно также, почему Бегун видит в Марке Шагале сиониста? Не потому ли, что отождествляет два совершенно разных понятия — национальное и политическое? Коль художник родился в еврейской семье, то, стало быть, он сионист? […] Впрочем, подобное отождествление — любимая тема многочисленных писаний В. Бегуна, основанных на порочной концепции «всемирного заговора сионских мудрецов» и масонов. Думается, что подобного рода писания и служат «теоретической» основой для экстремистов пресловутой «Памяти». […] Остается сожалеть, что первые номера нового журнала […] отдали дань мышлению вчерашнего дня. Увы, авторов двух вышеназванных опусов никак не назовешь «авторитетными собеседниками и советчиками каждого читателя в выборе художественно-эстетических, нравственных ценностей жизни». Светлана Алексиевич, Василь Быков, Александр Дракохруст, Наум Кислик, Виктор Козько, Алесь Рязанов, Валентин Тарас, Константин Тарасов»1. «Весь мир знает Марка Шагала. И весь мир знает, что он — из Витебска. Древний город на Западной Двине и великий художник 20-го столетия неразделимы. […] В канун 100-летия художника представители общественности (и каждый из нас в том числе) высказывали предложения об увековечении памяти Шагала в его родном городе. Предлагалось назвать его именем одну из витебских улиц. Предлагалось отметить его работу в народной художественной школе, установив мемориальную доску на чудом сохранившемся после опустошительной войны здании. Предлагалось, наконец, открыть музей в доме, где жил художник. […] Сегодня судьба этого дома не может не вызывать озабоченности. Что будет с ним? Из года в год в Витебске разрушались бесценные памятники истории и культуры, а ведь этот дом даже как памятник архитектуры не взят под охрану… […] Мы считаем, что настала пора создать и музей Марка Шагала в доме на улице Дзержинского, 11. Многие известные деятели культуры заявляют о своей готовности дать концерты, сбор от которых пошел бы на создание музея, литераторы предлагают перечислить свои гонорары. […] Этим письмом мы хотели бы поставить точку в разговорах и начать конкретную работу по созданию музея Марка Шагала, великого художника современности, в его родном Витебске. Василь Быков, Рыгор Бородулин, Андрей Вознесенский, Давид Симанович. Октябрь 1988 года»2. Што ж датычыцца заступніцтва за С. Алексіевіч, дык сама Сьвятлана Аляксандраўна цяпер распавядае: — Прежде всего надо сказать, что Василь Владимирович был тем человеком, который дал мне деньги, чтобы я могла работать над книгой «У войны — не женское лицо…». Я же в то время была совершенно бедным человеком, а надо было купить диктофон, кассеты… Достаточно большую сумму дали мне Быков, Адамович, Виктор Коваленко, Эди Огнецвет. Я, конечно, все вернула, но чуть погодя. — Уже позже Быков неоднократно очень хорошо отзывался о Вашей книге. Вот лишь несколько выдержек из его интервью: «Я заўжды ўспамінаю гэта імя, калі адказваю на пытаньне, ці можна маладым людзям, якія нарадзіліся пасьля вайны, пісаць пра вайну. Канешне, пісаць можна пра ўсё і ўсім. Але ўся справа ў тым, што пісаць трэба хораша. І тут я сумняваюся, каб людзі, якія нарадзіліся пасьля вайны і ня ведалі яе па ўласным вопыце, а ўражаньні аб ёй узялі з літаратуры, кіно, тэатра, каб гэтыя людзі змаглі стварыць штосьці значнае на тэму вайны. Але вось ёсць выйсьце, вельмі харошы спосаб і харошы жанр літаратурна-дакументальнага даследаваньня, з якім выступіла С. Алексіевіч. Тое, што зрабіла яна, цяжка пераацаніць, яна зрабіла вялікую справу ў беларускай і савецкай літаратуры наогул. Гэта ёй нялёгка далося, я ведаю, як гэта пісалася, зьбіралася, друкавалася. Затое цяпер пажынае плён заслужанага посьпеху». И еще: «Она не стала о войне сочинять небылиц, а с магнитофоном в руках пошла к воевавшим женщинам и записала сотни их исповедей-рассказов, из которых и составила книгу. Эта ее книга прозвучала свежо и искренне даже в белорусской литературе, в которой о войне, как известно, написано хорошо и немало. Потом появилась и новая книга Алексиевич — воспоминания подростков, переживших войну. Это ли не пример для невоевавших, но обнаруживших свою приверженность к теме войны в плодотворности данного метода? Следование же по другому пути — пути чистого воображения, сколь бы плодотворным он ни был, не может застраховать от вторичности, приблизительности, эмоциональной упрощенности, особенно в сравнении со столь мощно звучащими произведениями о войне, написанными ее непосредственными участниками». Удивляли ли Вас эти отзывы, эта поддержка? — Да, это, конечно, была поддержка, и она привела меня в полное удивление — поддержка Быкова, Адамовича, Кондратьева, Астафьева, Симонова, то есть многих больших писателей… Я вообще не ожидала такого успеха своей книги, это было для меня полной неожиданностью, ведь о войне много тогда писалось книг… Кроме того, именно поддержка Быкова и Адамовича в первую очередь и вырвала меня из прежней жизни, — я просто ушла с работы (правда, скорее меня «ушли»), хотя стать свободным человеком было для меня совсем непросто. Но именно тогда я поняла, что существует такое понятие, как дело жизни… Впрочем, поддержку Адамовича и Быкова я ощущала потом постоянно. Она очень много значила для меня…1 Акрамя таго, Быкаў актыўна ўключаецца «ў працэс вяртаньня краіны да дэмакратычных каштоўнасьцей цывілізаванага сьвету, да духоўна-культурнага Адраджэньня беларускай нацыі, рэабілітацыі «выкрасьленых» з гісторыі імёнаў, публікацыі забароненых кніг, наданьня беларускай мове статусу дзяржаўнай»2. Сам пісьменьнік прыгадваў: «Яшчэ вясной я зьвяртаўся да яго [старшыні Вярхоўнага Савету БССР Г. Таразевіча. — С. Ш.] з просьбай аб рэабілітацыі шмат якіх дзеячаў культуры. Перад тым на нарадзе ў ЦК мы зьвярталіся да Я. Сакалова наконт рэабілітацыі А. Гаруна і Ц. Гартнага, але Сакалоў сказаў, што, на жаль, няма адпаведных дакументаў. Пасьля прыватным чынам я гутарыў наконт таго ж з другім сакратаром — Ігруновым, але ўсё бяз вынікаў. Таразевіч сказаў: «Складзіце сьпіс і падайце мне быццам на памілаваньне». Я абзваніў усе творчыя саюзы, тэатры, кансерваторыю — набраў 55 чалавек, аднёс у Вярхоўны Савет. І праз якія два месяцы выйшаў указ, падпісаны Таразевічам, аб рэабілітацыі ўсіх, апроч Ф. Аляхновіча, крымінальная справа якога знаходзілася ў Літве, дзе ён загінуў»3. І таму, калі неўзабаве заходзіць размова аб узьнікненьні на Беларусі таварыства, якое сваёй мэтай ставіла вяртаньне грамадству незаслужана праклятых і забытых імёнаў, было абсалютна невыпадковым і лагічным, што ўдзел у стварэньні такой арганізацыі — «Мартыралога Беларусі» — Быкаў прымае без разважаньняў. Праўда, пазьней не аднойчы будзе сьцьвярджаць, што па сваёй натуры ён — адзінотнік і толькі жыцьцё прымусіла яго займацца грамадскімі справамі. Але справядліва адзначыць у 1987 г. Алесь Адамовіч, калі, маючы на ўвазе Быкава, напіша: «...читатель наш от писателя ждет не одних произведений, но и жизни. Примера жизни». І хоць Васіль Уладзіміравіч, здаецца, амаль усё жыцьцё падаваў прыклад, якога і трэба было чакаць ад аўтара такіх, як у яго, твораў, аднак новыя абставіны патрабавалі ўжо новага прыкладу. І, здаецца, Быкаў, сьвядома ці не, таксама разумее гэта. Невыпадкова, адказваючы пазней на пытаньне ў сувязі з яго нежаданьнем балатавацца на пост прэзідэнта і ці канчаткова ён вырашыў ня ўдзельнічаць у палітыцы, пісьменьнік скажа: «Будучы ўсё жыцьцё беспартыйным, я ў ёй ніколі актыўна і ня ўдзельнічаў. І зусім не таму, што лічу такую пазіцыю адзіна правільнай, а з чыста асабістых меркаваньняў. І калі час ад часу выступаю з нейкімі радкамі ў друку, дык толькі таму, што ў пэўныя моманты не магу змоўчаць. Сумленьне не дазваляе ўхіліцца, схавацца за сьпінамі іншых, як гэта ўжо стала пазіцыяй пэўнай (і немалой) часткі нашай нацыянальнай інтэлігенцыі. Канешне, прытым я ня цешу сябе надзеяй кагось пераканаць, наставіць на пуць праведны. У наш час словы мала што значаць і нікога не пераконваюць. Не пераконвае нават гістарычны вопыт»4. І ў іншы раз скажа зноў жа абсалютна шчыра: «Я ведь просто писатель. И если и участвовал в политике, то лишь потому, что следовал каким-то идеалам правды и справедливости. И, кроме того, тем самым заявил о своей позиции». Ідэалы праўды і справядлівасьці — за стаічную прыхільнасьць да іх Васіля Быкава ўжо ў хуткім часе пачнуць расьпінаць быццам на галгофскім крыжы. У гэтым сэнсе другая палова 60-х не ідзе ні ў якое параўнаньне з тым, што пачне адбывацца ў 90-я гады. Невыпадкова ганебная зьнявага да сусьветна вядомага пісьменьніка прымусіць яго хай часова, але зьехаць з краіны. Так пачнецца апошні акт быкаўскай драмы, у якой галоўным героем будуць выступаць ужо не яго літаратурныя персанажы — ён сам.